Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта - Роб Боддис

юности. Подчас с нами обращаются как с детьми независимо от нашего возраста. Медицинский язык навязывает нам линейность, он оперирует понятиями «хронический», «прогрессирующий» и «терминальный», говоря о рецидивах и стадиях болезни. Но наши тела живут в крип-времени, мы знаем, что наша жизнь нелинейна, и молча негодуем… на прямоту тех, кто живет в уютном, нормальном времени[279].

Это описание восприятия крип-времени изобилует ситуативными понятиями. В противовес аналогичным образцам из Средневековья и раннего Нового времени, оно опирается на приземленное, мирское представление о цикле жизни и вероятном будущем. Кроме того, здесь присутствует конкретный субъективный опыт погружения в крип-время, который историкам зачастую недоступен. Как пишет Сэмюелс, презрение по отношению к тем, кто «десятки лет сохраняет крепкое здоровье», доходит до ненависти. Такие чувства и переживания — следствие болезненного состояния. Они оформлены и ограничены тем, что возможно и невозможно в этом мире, а также политикой медицины и политикой вообще. Они определяются навязанными нормами. Когда последние нарушаются, выясняется, что в них не было ничего нормального. Жизнь с хронической болью, жизнь в крип-времени позволяет увидеть, что с этим миром не так. Хроническая боль не порождает социальную несправедливость, недееспособность, ограниченные возможности и т. д., а, наоборот, с особенной ясностью подчеркивает, что все эти явления предшествуют ей. Пока существуют и укрепляются нормы, а переживание хронической боли остается за их пределами, страдания от хронической боли будут лишь усиливаться. С точки зрения статистики очень велика вероятность, что каждый читающий эти строки когда-нибудь столкнется с синдромом хронической боли. Учитывая масштаб проблемы, задумываться о справедливости, дееспособности и возможностях, о жестких требованиях и логике капиталистического времени следует не тогда, когда хроническая боль настигнет именно вас. Это надо делать уже сейчас.

Глава 5. Сострадание. Ощущение, восприятие и подтверждение чужой боли

Мог ли Марк Аврелий, будучи близок с Фронтоном, познать его боль? Можно ли вообще познать страдание другого человека или животного? Что, если мы все понимаем неправильно? Вдруг мы вкладываем свои ощущения не туда, куда следует? В этой главе я сделаю обзор недавних исследований эмпатии, цель которых — отыскать механизмы познания тела и сознания других людей, а затем подвергну концепцию серьезной критике. Тщетно искать эмпатию в мозге, потому что искать в сущности нечего. Эмпатия — это биокультуральный конструкт, она не присуща человеку на биологическом уровне. Это не что иное, как одна из недавно появившихся техник познания себя, которая помогает постичь переживания чужого «я». Невозможность увидеть страдания других, как писала Сьюзен Сонтаг (1933–2004), — это не биологическая дисфункция, а социально-культурная проблема[280]. Это критическое высказывание заставляет нас вновь обратиться к истории выражения сочувствия — от античных форм жалости и ренессансных представлений о симпатии, сострадании, пощаде и человечности до биологизма, который зародился в XIX веке и занимался поисками гримасы боли и других ее признаков, а также потенциальным несоответствием между проявлением и реальным переживанием боли. Я хочу отчетливо продемонстрировать, что, когда мы смотрим на страдающее тело, ощущения и эмоции могут быть очень разными, потому что постижение чужой боли — неважно, реагируем мы на нее или нет — это всегда ситуативный, политический акт.

Во всех спорах о постижимости боли или относительной приватности ее субъективного переживания основное внимание всегда уделялось языку боли. Высказывание Витгенштейна о том, что боль — это «интеракциональный феномен», то есть не столько чувственное переживание, сколько лингвистическое, позволило утверждать, что она изначально постижима через высказывание и существует «между» людьми, а не присуща каждому[281]. Но лингвистический подход препятствует внелингвистическому представлению о способах делиться болью, особенно в тех случаях, когда язык использовать невозможно. Так что с этого я и начну.

Больно ли животному?

Если боль человека, с которым у нас общий язык и понятийный аппарат, осмыслить сложно, то насколько же сложнее осознать или оценить переживание боли существом, которое не может ни говорить, ни обозначить свои страдания понятными нам способами? Очень велико искушение — и оно имеет длинную историю — делать предположения исходя из того, насколько то или иное животное похоже на человека. Человекоподобие — скользкая категория, поскольку оно не всегда зависит от таксономии. Многие ученые и противники науки пытались установить связь по различным признакам сходства — от чувствительности до интеллекта, от телесных признаков страдания до, казалось бы, универсальной гримасы боли — будь то мышь или человек, — от наличия позвоночника до количества нервных окончаний в коже. Сотни, если не тысячи лет этические споры о боли определялись заманчивыми, но совершенно ошибочными представлениями об антропоморфизме и возможности применения человеческих критериев анализа к животным. Осознание этого заблуждения очень важно для понимания богатой истории ошибочных представлений о другом теле и другом животном, испытывающем боль. Оно в полной мере раскрывается только в свете последних эмпирических исследований как в области истории, в частности эмоций и чувств, так и в сфере нейронауки в ее социальной и энактивистской форме, а также в направлении предсказательной аналитики.

В обоих случаях ключевой вывод гласит, что понятия, в основном лингвистические, но не только, играют центральную роль в формировании эмоционального и сенсорного опыта. Мозг и окружающая среда динамически связаны и взаимодополняют друг друга, и одним из главных компонентов является понятийный аппарат: как называются явления, как их распознать, что они означают в конкретное время и в конкретном месте. Существует множество концепций, наполняющих боль содержанием. Они возникали и исчезали вместе с политическими, культурными и церковными изменениями, в соответствии с которыми менялись способы формирования, развития мозга и его способностей к осмыслению, реагируя на трансформации контекста и подпитывая их. Значение боли и, следовательно, ее переживание всегда неустойчиво. И все же в любую эпоху люди стремились конкретизировать боль, определить ее, объективировать, понять в однозначных, абсолютных терминах — духовных, позитивистских или механистических. Где и когда ни появлялись бы подобные теории и утверждения, особенно если они возникают с подачи авторитетных в церкви или науке (или и там и там) фигур, неизбежно возникает вопрос о том, в какой степени боль животных похожа на человеческую. Мы спрашиваем: насколько они похожи на нас?[282] В некоторых случаях это делается из стремления доказать разницу между животными и человеком, чаще всего на основании природы души, но иногда и на основании различий в анатомии, физиологии, размерах и функциях мозга. Человеческий опыт проецируется на животных, но не отражается обратно. Во многих других случаях на животных распространяют то, что «известно» о человеческой боли, с опорой