Гильза с личной запиской - Валерий Дмитриевич Поволяев

дело, но до корней, до осознания, что это есть на самом деле, так и не докопалась. То же самое происходило и сегодня.

И запахи, словно бы вырвавшиеся из-под земли, появились, и дымы, спустившиеся с высоты, из-за облаков, и сизые тени, обладавшие способностью делаться черными, тоже появились, – и все это родило ощущение неясной тревоги, чего-то недоброго, даже грозного… Через некоторое время это ощущение прошло, но передышка была недолгой.

Над землей, над кустами, по самые макушки запечатанными в отвердевших сугробах, над лапами облезших по зиме лиственниц неожиданно снова возник дым, ветер на лету вбрасывал в него горсти снеговой крошки, пригибал к насту, пытаясь вогнать в твердую корку, но не тут-то было… Дым все равно полз над землей.

Картина эта до боли, до стона напоминала войну.

Но войны не было.

Солнечным утром, когда обмахренные снегом ветки деревьев искрились сказочно, – красота эта могла вызвать у любого человека восторженное онемение, – в Никаноровку неожиданно вкатился дорогой снегоход.

Машина эта была явно сделана по заказу. На полозьях стояла кабина от комфортабельного «геленвагена», верх ее был украшен шестью фарами-прожекторами… Снегоход въехал в Никаноровку, будто посланец из иного мира – блестящего, полного сбывшихся желаний, денег, высокомерного достоинства, которого, в общем-то, не хватало мужикам, решившим провести в этом селе коллективную зиму.

Первым на крыльцо выскочил, как всегда, Жигунов, распахнул рот так широко, что любознательному человеку, наверное, можно было увидеть, что у него находится, извините, в желудке: таких машин Жигунов еще не видел.

Впрочем, не только он не видел, но и остальные тоже. Анисимов, оттянув в сторону занавеску, глянул в окно и поморщился недовольно:

– Не хватало нам еще бандитов!

– Это бандиты? – спросил Микулин.

– А кто же? За два километра видно, что бандиты.

– Чего им тут надо?

– Узнаем.

На снег из кабины выпрыгнул наряженный в черное охранник, присел – привстал, присел – привстал, – засиделся тонтон-макут, зацепился взглядом за дым, неторопливо выползающий из трубы дома.

Следом выметнулся еще один мюрид в черной форме, словно бы он служил в каких-то специальных войсках, облепленный яркими наклейками, как бутылка заморского пива, также присел – привстал, присел – привстал… Берегут свое здоровье ребятки, физкультурой занимаются, хотя выхлоп у них такой замусоренный, что от алкогольных паров птицы здешние запросто могут окочуриться, – все виды и породы, все особи, вместе взятые.

– Чего, мужик, рот открыл? Захлопни, – посоветовал второй охранник Жигунову, застывшему на крыльце.

– Не бойся, ничего не выскочит, – не очень толково отозвался Жигунов, да и среагировал он запоздало.

– Это ты бойся, – сказал ему второй охранник, сделал еще несколько приседаний. – А вообще-то, в натуре, ты – смелый.

– Раньше на трусость и хилость не жаловался.

Охранник не ответил Жигунову, он только пятками скрипел, продолжая разминаться. Третьим из кабины выбрался хозяин. В том, что он – хозяин, можно было не сомневаться, видно по одежде: шеф, босс, бугор, начальник, владелец, учредитель заводов, казино и пароходов. Одет он был в теплое кашемировое пальто с бобровым воротником, голову украшала бобровая шапка с поблескивающим мелкими искрами мехом.

Красноватое, с плотными щеками лицо дополняло картину: этот человек был уверен в себе, в том, что жизнь удалась, – он и дальше так же уверенно двинется по дороге, ведущей вверх, к вершинам жизни, которые он обязательно достигнет.

Охранники тут же подскочили к нему, сцепили руки, чтобы хозяин мог стать на них и сойти на снег, барин кивнул милостиво, на земле ткнул меховым ботинком в горб сугроба, проговорил удивленно, ни к кому не обращаясь:

– А воздух-то, воздух! Не воздух, а елей, запаивай его в банки консервные, как «кока-колу» и – в магазин. Народ вместо лекарств будет покупать.

Удивление у хозяина переросло в восхищение, – как у ребенка, своих чувств этот человек не скрывал, он был подчинен своим эмоциям, хлопнул одной перчаткой о другую и произнес многозначительно:

– У этих мест – большое будущее.

Услышав такие слова, Жигунов насторожился, поднял топориком уши, рассчитывая услышать, что этот человек скажет дальше, но не услышал – хозяин замурлыкал модную песенку, – то ли на английском языке, то ли на эвенкийском, не понять, а может, вообще на совмещенном англо-корякско-эвенкийско-корейском воляпюке, этих богатых никто не разберет, – и Жигунов огорчился.

Он понял, что барин мог сообщить что-то важное, секреты в нем не держались, высыпались, как подсолнуховые семечки из дырявого мешка, – но севшая ему на язык песенка спутала все карты.

Барин поднял голову, проследил за медленным сизым дымом, волокущимся по пространству, проговорил, по-прежнему ни к кому не обращаясь:

– А этих людей я возьму к себе – пусть работают. Будут объездчиками, контролировать, обходить владения… Или станут охранниками. На всеобщее безрыбье это тоже рыба. Очень неплохая.

Солнце выползло из-за Амура, утвердилось в небе, оправило перышки, почистилось и засияло еще сильнее. Серебро на деревьях немедленно отреагировало на сияние и обратилось в золото.

– Ах, красота-то какая, а! – опять застонал важный гость.

Дверь тем временем заскрипела надсаженно, – Микулин несколько раз собирался смазать ее, да все руки до этого простого дела не доходили, сегодняшний скрип родил у него внутри странную изжогу, – он поморщился и выбрался на крыльцо.

Глянул на довольное лицо гостя, поинтересовался грубовато:

– Чего надо?

Но важный гость будто бы не слышал его, даже голову не повернул, – для него смерд этот, возникший на крыльце, словно бы не существовал вообще. Барин продолжал дышать полной грудью и восхищаться природой:

– А-ах! А-ах!

Занятный был человек. И вот ведь как – Микулин, солдат, побывавший в разных ломках, стерший зубы, грызя сухари в засадах, не имевший нервов, вдруг почувствовал себя неуверенно, он будто бы потерял твердую почву под ногами, – не на чем было стоять, – вытянулся перед гостем, как перед большим начальником.

В следующую минуту до него дошло то, что он не сразу понял, – приезжий избрал такую форму поведения специально, хочет унизить никаноровских обитателей, и Микулин усмехнулся про себя, с достоинством выпрямился. Посмотрел на гостя по-иному, с другого ракурса, как если бы с этим приезжим он находился на борцовской площадке, где должен был решиться вопрос: кто кого?

Важный гость был человеком непростым, – из тех борцов, кто вместо боксерской перчатки может огреть кастетом, либо вообще, изловчившись, воткнуть сзади ножик, прямо под лопатку. Такой народец тоже был знаком Микулину: на границе ему всякие люди попадались.

Он спустился с крыльца к диковинной машине и, приблизившись к гостю, щелкнул его ногтем по плечу пальто:

– Чего надо, спрашиваю?

На этот раз гость снизошел до Микулина, глянул вприщур, узко