Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вопрос не в интонации — в глазах.
— Я… приду как обычно, у нас ведь… сделка…
— Сделка, — он соглашается, а без того кривая усмешка становится горькой.
Я сама делаю шаг вверх, потому что прорезавшие лоб морщины тянет разгладить пальцами. Незаметно, пока его глаза закрыты.
— Даша… — он тяжело выдыхает, открывает глаза.
И коснуться его я не успеваю.
— Прости меня за вчерашнее, я не должен был такое тебе предлагать, — он болезненно морщится, хмурится, — моя огромная ошибка, злая неудачная шутка… называй, как хочешь, но я обещаю, такое никогда больше не повторится.
Не повторится.
И поцеловать себя он больше никогда не предложит.
Радуйся, Даша.
У тебя ведь уже есть парень, серьезные отношения и даже предложение руки и сердца. Здесь же просто злая неудачная шутка.
— Вы обещаете? — у меня получается улыбнуться и непрошенные слезы сморгнуть.
Они от радости, да.
— Обещаю, — Кирилл Александрович тоже улыбается, но улыбки, как и усмешки, у него сегодня кривоватые, — мир, Дарья Владимировна?
— Мир.
Я киваю и огибаю, дабы уйти.
Осторожно, чтобы не коснуться, чтобы как можно дальше, вот только он сам придерживает меня и корзину Киндеров протягивает.
— Возьми.
— Это ведь сусликов.
— Твоя, — Лавров отрицательно дергает головой, — их корзина в машине. Я решил, что тебе приз тоже положен. Без тебя они бы не выиграли, и про стихи я был не прав. Перед сусликами вчера извинился.
— Хорошо, — корзину я беру поспешно, — спасибо, Кирилл Александрович.
— Пожалуйста, — кривая усмешка уже без счета, и он отступает сам.
А я взлетаю на второй этаж и, завернув за угол, прислоняюсь к стене.
Прижимаю корзину и жмурюсь.
Реветь поводов нет.
И удар об стену раздается в унисон с ударом моего сердца.
[1] Ф. Фрейлиграт «Люби, пока любить ты можешь…» (перевод А.Плещеев)
Глава 27
Ветер, пропахший травой и солнцем, бросает пыль в лицо, сушит глаза и… абонент не абонент.
Я не могу дозвониться до Лёньки.
За почти неделю от него сто тридцать семь звонков, и теперь считать гудки и звонки, видимо, моя очередь.
И, проявляя редкую настойчивость, я набираю в шестой раз за час, отсчитываю протяжный Ring-Back Tone.
Раз, два, три, четыре, пять… ну ответь же, Лён!
Нам надо поговорить.
Мы оба не правы, мы оба виноваты и мы оба совсем перестали понимать друг друга. Наверное, да, нет. Полный цугцванг — твоя любимая фраза — как никогда лучше подходит для меня в данный момент.
Десять, тринадцать, пожалуйста, услышь…
Не слышит.
И от уже привычно-механического «Вызываемый абонент не отвечает…» я спотыкаюсь и на бордюре не удерживаюсь. Соскальзываю на асфальт дорожки, а вековые сосны над головой шелестят словно в насмешку и залихватский свист им вторит.
Оборачиваться не имеет смысла, так свистеть может только Эль, но я все равно оборачиваюсь и на стоящего у черного входа поборника здорового образа жизни гляжу.
Он же, прикрывая зажигалку, невозмутимо прикуривает и, затягиваясь, щурится. И я демонстративно провожу большим пальцем по шее, а Элечка снисходительно улыбается и дым в ответ не менее демонстративно выпускает кольцами.
Позер.
— Кенгуру зароет тебя заживо, — я неспешно подхожу к нему, морщусь и рукой около носа показательно машу, — найди совесть и отойди хотя бы на пятнадцать метров.
— На фиг, — Эль хмыкает и на выступ, где кто-то заботливо положил картонку, усаживается, чтобы запрокинув голову, посмотреть с прищуром то ли на меня, то ли на солнце за моей спиной, — она все равно нас всех зароет. Вот скажи где справедливость, а?
— Тебе честно или культурно?
— Честно ты не скажешь, — с философской отрешенностью отзывается он и, подняв руку, хмуро взирает на часы, — половина двенадцатого, пятый день практики. Я научился отжимать тряпку пра-а-авильно, мыть линолеум без луж, а окна без разводов. У нас точно практика постовой медсестры?
— Тебя разочаровать? — с кроткой и сочувственной улыбкой, вопросительно приподнимаю брови.
Я себя фей чистоты и богиней порядка — как с оптимистичной улыбкой заверила Любочка — сегодня уже почувствовать успела, вымыла пять палат.
— Нет, — Эльвин буркает, — жизнь и без тебя меня разочаровала…
— Думаешь? — Лина белым пятном в темноте проема возникает, как чёрт из табакерки.
И дымом от неожиданности Эль давится, кашляет, приглушенно ругаясь.
— Агаларова, что б тебя…
— И меня, и тебя, и нас всех, — Лина фыркает и бьет его по руке, выбивая сигарету, — курить вредно, Элечка. И это не Минздрав, а я предупреждаю.
— Злыдня.
— Не я, — она со смешком открещивается и, пихая Эля, усаживается рядом, болтает ногами и, приставив руку козырьком, обращает свой взор на меня. — Даха, ты предана анафеме. Бойся, Кенгуру тебя зачислила в кровные враги.
— И за что же? — любопытствует, склонив голову, Эльвин.
А я пытаюсь вспомнить все недочеты и ошибки, но… столь масштабно накосячить я вроде еще не успела, поэтому на старосту смотрю вопросительно.
— А ты не понимаешь? — Лина смотрит с жалостью. — Кто корзины шоколада оставляет в сестринской?
— Ту, с которой тут Красавчик таскался? — Эль изумляется, и его лицо от сложения два и два медленно вытягивается. — Так он тебе ее принес?!
— Ага, ей. И Любочка на ядовитый вопрос Кенгуру, кому столько счастья, поведала, что Дарье Владимировне. Рассказать какая рожа стала у Юлии Палны? — Лина предлагает заботливо.
— Нет, — я отворачиваюсь, моргаю, и больничная аллея с соснами перед глазами начинает расплываться.
Счастья…
Конечно.
— В общем, на глаза тебе ей лучше сегодня не попадаться, — Лина за спиной вздыхает. — Собрание у главной медсестры через полчаса, поэтому когда идти расписываться за сегодня и отчаливать домой я тебе говорить не буду.
— Спасибо.
— Пожалуйста, — она с энтузиазмом соглашается. — Эль, а хочешь, я тебя разочарую больше жизни?
— Не хочу.
— Жаль, тогда сам угадывай с трех раз кто сегодня дежурит.
Поворачиваюсь я вовремя и физиономию Эльвина с целой гаммой неописуемых эмоций увидеть успеваю.
Жаль для потомков запечатлеть не успею, такие кадры пропадают…
— А у тебя в пятницу, — это Лина напоминает мне и встает с явным чувством выполненного долга и окончательно испорченного настроения. — Не забывайте, я график так-то скидывала, а вы все как обычно не видите. Вот…
— … для кого я все это пишу?! — мы с Элем, передразнивая возмущенную интонацию Лины, перебиваем ее отрепетированным хором.
— Детский сад… — Лина закатывает глаза.
И уходит она под наш дружный смех и обмен «пятюнями».
— Иногда ее хочется убить, — Эль выдыхает с мечтательной кровожадностью.
— Не свирепствуй, она просто очень ответственная, — на его улыбку не ответить невозможно и, вытащив телефон, я снова слышу, что вызываемый абонент не отвечает…
Или вне зоны доступа.
— А я просто жутко безответственный, — Эльвин, пряча проступившую на миг серьезность и напряжение, корчит страшную физиономию и протягивает руку, — помоги старику встать и доковылять до пропитания!
— Ты старше меня на два месяца, старик, — я усмехаюсь и за конечность милостиво дергаю.
И вместо добросовестного возвращения к швабрам и тряпкам, мы стягиваем халаты и перебежками удираем в магазин.
Ночь у Эля будет длинной, и куковать на больничной еде эта неженка отказывается наотрез и с криками.
Суслики встречают недоверием.
И первой меня замечает Яна. Она отплясывает в ярком летящем наряде, с огромным маком в распущенных волосах, кружится и замирает, когда наши взгляды встречаются в огромном зеркале.