Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

Не знаю.

Не могу.

И обида от равнодушного «я устал» меня все еще душит.

Он же отдохнул, позвонил в воскресенье, и я, ползя от Лины, где у нас был почти двухдневный девичник, ответила не глядя. Выслушала и где меня носит столько времени не ответила. Отключилась, и скамейка у подъезда меня встретила знакомой фигурой и букетом бронзовых роз.

— Данька! — Леня порывисто вскочил.

Преградил дорогу и схватил за руку. Сосед с немецкой овчаркой вышел вовремя, я успела выкрутить руку из его захвата и сбежать.

А вчера пришла рано, и бронзовые розы рассматривала из окна.

Он сидел до полуночи, а может и дольше.

В двенадцать я ушла спать.

И сегодня — я уверена — он сидит на той же скамейке и рядом лежат те же розы. Вот только цветы цвета моих глаз меня больше не трогают, не топят сердце и не заставляют улыбаться.

Мою улыбку вызывают монстры и идея какие интересные стихи мы будем учить. И это еще один повод задержаться…

Глава 25

На первой строчке Кирилл Александрович давится чаем и кружку поспешно отставляет.

К третьей у него становится слегка… ошалелый вид, словно его суслики по голове огрели чем-то тяжелым, а не стихи продекламировать решили, забравшись на стулья.

А на четвертой строчке он обращает свой кроткий взор на меня и, заломив брови, проникновенно интересуется:

— Штерн, ты серьезно?

— Да-а-а, — я радостно подтверждаю.

И суслики выразительно продолжают:

— Вот ползет большой, как кит

Ненасытный моноцит.

Три процента — поредел,

А одиннадцать — предел!

Про моноцит читает Ян, а про лимфоцит звонко выводит Яна:

— Лимфоцит поможет всем

В трудные моменты!

Девятнадцать — тридцать семь,

Вот его проценты!

— Остается нейтрофил, он сегменты накопил… — подхватывает снова Ян и для наглядности рубит в воздухе ребром ладони.

Всего четверостиший шесть, поэтому не разодраться и поделить по-честному Дашины стихи с непонятными, но интересными словами у нас получилось.

— А еще есть палочки, наши выручалочки… — важно заканчивает Яна.

Я слушаю с умилением и гордостью, утирая невидимые слезы невидимым платочком, и сверлящий взгляд Лаврова игнорирую.

Нет, ну что ему не нравится, а?

Рифма есть, оригинальность тоже.

Зуб даю, никто более интересного ничего не придумает. К тому же полезного, где еще лейкоцитарную формулу в таком формате кто услышит?

И вообще может радоваться, мы сначала Кребса начали учить, но доступно объяснить сусликам зачем щука съела непонятный ацетат и почему получился какой-то цитрат, у меня не получилось. К тому же на «альфа-кетоглутарат» монстры подвисли, а я сама запуталась.

Сложная вещь эта биохимия, лучше гистология…

И суслики замолкают и, размашисто поклонившись, реакцию дяди ждут, он же, прислонившись к столу, задумчиво смотрит на меня:

— Более нормального в твоем репертуаре, детский сад, конечно ничего нет?

— Тебе не понравилось? — суслики вопрошают вместе, скрещивают, как я, слаженным движением руки на груди.

И я не вижу их лиц, но как они разочарованно-обиженно вытягиваются представляю хорошо. Губы, наверное, тоже дрожат или надуваются.

Какая вожжа под хвост попала Лаврову за те полтора часа, что мы готовились в детской?!

Кто его успел укусить и из благодушного настроения довести до раздражения и мрачно сверкающих глаз?

Мы ведь так хорошо провели день, а он сейчас берет и все портит.

Перечеркивает.

— Кирилл Александрович, будьте милосердны, дайте проявить мои единственные знания гисты хоть где-то, — я ехидно умоляю и злюсь, ибо монстров он обязан был похвалить.

Они старались.

— Боюсь представить какие у тебя тогда единственные знания по анатомии, — Лавров цедит тихо, но я слышу.

Как и топот сусликов, что соскакивают на пол и проносятся мимо меня в детскую.

И ладно, Кирилл Александрович, уговорили. Единственные знания по анатомии так и быть продемонстрирую.

На стул я вскакиваю одним махом, вцепляюсь в низ длинной футболки на манер платья, растягивая ее еще больше и, подняв глаза к потолку, с самой глупейшей улыбкой восторженно выдаю:

— Чем отличается грудной позвонок от поясничного? Грудной похож на жира-а-афика, а поясничный на сви-и-инку!

Во-о-от, пожалуйста!

Полтора года не прошли зря, на уровень детского сада детский сад в моем лице анат осилил.

— Ты злишься, — Лавров подходит и факты догадливо констатируют.

— А вы глупеете на глазах, — я спрыгиваю и тычу с каждым словом ему в грудь, надвигаюсь, — даже если вам та-а-ак не понравились наши шедевры стихосложения, вы должны были сусликов похвалить. Они готовились, учили, волновались и ждали вашего одобрения, наиумнейший и наимудрейший Кирилл Александрович!

— Даша, прекрати! — теперь злюсь не только я, он тоже и раздраженно морщится, перехватывая мою руку.

— Вы должны извиниться перед сусликами, — я упрямо вскидываю голову и правой конечностью дергаю.

Впрочем, бесполезно.

Хватка у наиумнейших и наимудрейших железная, а выражение лица — непроницаемо-холодное. И руку я перестаю вырывать, застываю под вымораживающим взглядом и сама вглядываюсь в льдистые глаза.

— Вы… — я тяну растерянно, ибо весь запал злости исчезает враз, улетучивается со скоростью эфира или спирта.

Остается только растерянность и грохочущее в ушах сердце.

И я не отступаю — меня толкают назад, наступают, тесня к стене.

— Ты… — дальше местоимений у меня уйти не получается, дальше холодных кирпичей, что упираются в лопатки, тоже.

Все, тупик.

Ловушка.

— Согласен, на «ты» перейти давно пора, ла-ги-за, — мягкое обращение, почти нежное, и жесткому взгляду оно противоречит.

Не подходит злой усмешке.

И свободной руке, что требовательно приподнимает мой подбородок, исследует и границу нижней губы очерчивает, останавливаясь на ямке под ней.

— Давай сделку, ла-гиза, — вкрадчивый шепот оглушает, а темный взгляд опускается, скользит, задерживаясь на губах, и снова возвращается к моим глазам.

И он смотрит слишком откровенно, понятно без слов.

— С тебя поцелуй, — он склоняется совсем близко, обжигает кожу дыханием и губами, и невесомые поцелуи прокладывают линию до самого уха, — с меня извинения. Согласна?

Вопрос звучит со смешком, путается в волосах, и прерывистый вздох у меня вырывается сам.

Он запредельно близко.

И я ненавижу окутывающий меня жар, без которого мне теперь будет холодно, ненавижу аромат сигаретного дыма, арктического холода и туалетной воды, которой уже пахнет от меня и которую я пойду искать с фанатизмом самого преданного фаната.

Я ненавижу себя, потому что знаю все это наперед и потому что… согласна, и даже без сделок. Вот так глаза в глаза, считая до пяти, я готова признать, что Лавров Кирилл Александрович мне нравится, что от его улыбок ритм сердца срывается к черту и что один пристальный взгляд и я хочу увидеть этот взгляд на обнаженной коже.

Раз, два, три, четыре, пять… я поворачиваю голову в его сторону и произношу на выдохе:

— Извинитесь перед сусликами, Кирилл Александрович.

Руку вырвать получается легко, он сам отпускает меня. А я все равно его отталкиваю и, стаптывая кеды, не прощаясь вылетаю из квартиры.

Тоже легко.

Я бегу почти до остановки, вот только меня никто и не пытается догнать, потому что бежать в первую очередь надо… от себя, да, Дарья Владимировна?

К стене подворотни я прислоняюсь без сил и сразу отскакиваю, как ужаленная. За расползающимся по спине холодом теперь есть воспоминания.

Чересчур свежие.

И, остервенело растирая слезы, стирая призрачные прикосновения, я с трудом набираю номер Лины.

— У тебя в загашнике полбутылки красного с субботы, — она отвечает после пятого гудка и заговорить я ей не даю. — Я буду через час.