По естественным причинам. Врачебный роман - Нина Люкке

тоску по физической близости с ним, но он ведь был рядом! Это была одна из моих любимых игр.

Перед нашими встречами я всегда ощущала себя такой везучей, такой богатой, что, казалось, запросто могла отказаться от того, что наделило меня этими несметными сокровищами. Когда я приходила в квартиру первой, всякий раз, услышав его шаги вверх по лестнице, думала: мы должны это прекратить. Это неправильно, думала я, слыша скрежет ключа в дверном замке. Позже, когда я лежала удовлетворенная и довольная, я становилась еще более надменной, пускалась в циничное философствование, глядя на все с высоты.

– Какая тоска, – говорит в ответ на мои слова Бьёрн.

– Но именно так устроено желание. Желание не может существовать без нехватки и томления. Стоит объекту вожделения появиться в нашем поле зрения, как мы перестаем его хотеть. Это физический закон, стоящий в одном ряду с силой притяжения, поэтому просто-напросто невозможно желать то, что уже имеешь. Я хочу сказать, что, если бы нам ничего не мешало, если бы мы жили вместе в этой квартире постоянно, мало-помалу наш пыл бы остыл. Наши свидания уступили бы место будням. Не забудь купить молока, что приготовим на ужин, вынеси, пожалуйста, мусор.

– Ты вечно говоришь о желании. Здесь ты, конечно, права. Но ведь есть и любовь. По крайней мере, с моей стороны. Я люблю тебя. Я понял это летом. Я всегда тебя любил.

Я ничего не ответила. Всякий раз, когда Бьёрн произносил эти слова – любовь, любить, – у меня холодело внутри. Мне гораздо больше нравилось рассуждать о страсти, о том, чем мы рискуем, обо всех, кто нас возненавидит и будет вставлять палки в колеса. Бьёрн же рассуждал о том, что нам нужно купить новый диван и выкинуть эту желто-коричневую вельветовую реликвию из семидесятых.

– Но он в отличном состоянии, – отвечала я. – К тому же он будет снова в моде. Да он уже выглядит современно. И вообще мы не собираемся здесь жить вместе. Нам давно пора покончить с этим.

Так и продолжалось: Бьёрн признавался в любви и планировал наше совместное будущее, а я старалась уйти в сторону. До тех пор, пока он сам не выходил из игры. Стоило ему отдалиться, как я бежала в нему со всех ног. Каждый раз, когда он отдалялся, я обещала себе не бегать за ним, но в конце концов все равно прибегала, утратив над собой контроль. Точнее, у меня не было ни малейшего желания контролировать себя; я отдавалась своим порывам абсолютно добровольно. И я отказалась от какого бы то ни было контроля – осознанно и решительно.

Так же как мне никогда не надоедало слушать рассказы про Линду, Бьёрну никогда не надоедали истории из моего детства.

– Расскажи еще, как ты научилась убирать дом и стирать, – просил он. – Расскажи, как ты ходила в детский сад одна.

– Ты все это уже слышал.

Вообще я редко говорю о своем детстве. В основном потому, что никак не могу соотнести то сочувственное выражение, которое неизменно появляется на лицах моих слушателей, как бы объективно я ни пыталась описать свое детство, с тем, что я переживала, пока росла.

– Когда у меня самого родились дети, я много думал о твоем детстве. Это просто чудо, что у тебя все было в порядке. Ты справлялась со всем в одиночку.

– Я не могу оценить, насколько в порядке у меня все было. Сравнивать мне не с чем. Я не могу представить себе, каково это – расти в так называемой нормальной семье, поэтому я никогда не скучала по ней. Скорее наоборот.

Мы сидели на персидском ковре посреди гостиной, каждый в рваном банном халате. Бьёрн предложил заказать еду в индийском ресторане и, пока я была в душе, сходил за заказом. Уже после нашего второго свидания на Оскарс-гате Бьёрн снял постельное белье, разобрался со стиральной машиной и запустил ее на короткий цикл. Затем развесил белье, чтобы оно было готовым к следующей встрече. Я не переставала удивляться, что он делает это лишь потому, что сам хочет лежать в чистой постели, а не потому, что стремится впечатлить меня или подчиниться моей воле. Снова я подумала о Линде, о том, что она живет с этим человеком все эти годы и умудряется быть недовольной. Ты не можешь сравнивать его поведение сейчас, в этом антураже запретности, с его поведением в будничной обстановке тридцать лет подряд, с четырьмя детьми на горбу, напоминала я себе, но так и не была в силах понять, что же так раздражало Линду в Бьёрне. Возможно, я совсем скоро это узнаю, думала я. Возможно, что-то в нем тоже начнет меня коробить, что-то, о чем сейчас я просто не догадываюсь. Тогда и расстаться будет не так сложно. Всему свое время.

– Расскажи с самого начала. Вроде как твоя мать поняла, что беременна, только на сносях?

– Мать узнала, что беременна, только на пятом месяце, так что аборт делать было поздно.

– Но как это возможно? К тому же разве она не ходила к гинекологу?

– Очень даже возможно. Она считала, что у нее уже наступила менопауза.

– А твой отец? Он ведь был женат?

– Отец жил с женой и тремя детьми в Драммене [24]. Если бы мать могла, она, разумеется, сделала бы аборт. Отец приехал в Осло на одно лето, по временному контракту в родильном отделении больницы в Уллеволе.

Бьёрн похлопал меня по щеке. Никому другому я бы не позволила этого, но он делает это каким-то удивительным образом.

– Но каково же расти, зная, что ты – ошибка?

– Я скорее считала себя крепким орешком, который, несмотря на все невзгоды, всех обманул и проник в этот мир. Как ни крути, большинство детей рождаются от незапланированной беременности. Как ни странно, я все равно верила, что мои родители контролировали ситуацию, в том числе мое зачатие, и были честны перед собой и друг другом. Когда я была маленькой, со взрослыми не могло произойти ничего незапланированного и непредвиденного. В то же время все эти годы я думала: какая же удача, что именно этот сперматозоид и именно эта яйцеклетка нашли друг друга и слились воедино, а затем зародыш так долго прятался, что уже никто не мог от меня избавиться. В те времена аборты еще не были узаконены, но, разумеется, мать, работая в больнице, могла бы сделать аборт когда угодно, в том числе на довольно позднем сроке. Но, скорее всего, если бы она