Когда Джонатан умер - Тони Дювер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Симон носил полосатую пижаму из хлопка, оставляя в шкафу любую более элегантную ночную одежду, которую ему могли подарить. Забравшись в постель, он снял пижамные штаны.
Квартира была плохо спроектирована, работа недоумка - говаривал он. Между их спальней и комнатой Сержа была тонкая стена, и из-за плохой планировки им пришлось поставить кровати по обе стороны этой перегородки. Когда Симон отправлялся в кровать, ему было неловко думать о Серже, находившемся в шести дюймах по ту сторону; потом он забывал его.
Барбара, обнажённая, не спешила ложиться в кровать, говорила голосом тихим, плавно и решительно, как актриса в сцене из супружеской жизни, шепчущая перед двумя тысячами зрителей. Сидя сняла макияж, встала, посмотрела на себя, расслабилась, поздравила себя.
Во время отпуска она снова набрала потерянный вес. Задняя часть её бедер и нижняя часть ягодиц казались изъеденными оспой; первичный крик, благовония, дзэн и её смелые суждения по важным вопросам заставляли её забыть об этом целлюлите, и она думала о себе как об амазонке.
Симон не знал с чего начать: дело касалось Сержа. Хоть и трус, Симон, тем не менее, был верен мальчику; он любил его, не слишком обманывая; втайне он чувствовал себя ниже него, и, смутно впечатлённый этим, не осмеливался предать. Серж был именно тем сыном, которого он хотел; заполучив его, он обнаружил, что замахнулся слишком высоко.
То же самое он испытывал к Джонатану, к этому другу, которому он не смел ни в чём отказать.
Их было двое, третий был не нужен. Они были так похожи друг на друга, что Симон не был удивлён, что они счастливы в своей компании. Они были тем, чем он не был; он знал это и принимал. В конце концов, он наслаждался своей жизнью.
И Барбара помогала ему, она была его охраной. Она могла исправить мир, довести его до приемлемых масштабов; высокопарно уменьшала людей, которые докучали; а затем демонстративно восхваляла кретинов, которых она по глупости превозносила. Она спасала ему жизнь, хотя и не смогла одурачить. Но кто бы мог подумать, что простолюдин, дворняжка (в депрессии Симон считал себя таким) сможет заполучить обожаемую госпожу?
С другой стороны, доходы Симона скоро превысят десять тысяч в месяц. Это было достижение. Он мечтал, что вскоре откроет собственное дело. Он стал карьеристом только ради Барбары, и это ему удалось. Не в этом ли и заключалось преимущество брака?
Сидя в постели с сигаретой в руке и своим последним джином на прикроватной тумбочке, Симон начал благоразумный разговор, польстив телу Барбары, будто бы непроизвольной похвалой. Он видел его недостатки, но они его не беспокоили; ему нравилась её мясистость. Он чувствовал себя там как дома; его характер и её дряблая масса были той почвой, на которой они сошлись. Однако он выразил эту взаимодополняемость менее цинично и заговорил о Мужчине и Женщине.
Барбаре понравились комплименты, и она настроилась на романтичный лад.
«Придётся кинуть ей палку, ради этого маленького ублюдка», – подумал Симон.
Это пошлое выражение было неточным; Барбара редко дозволяла проникать в себя. Обычно она мастурбировала себе, сидя верхом на муже, который тоже мастурбировал себе за её спиной, между желеобразными ягодицами, притиснутыми к его небольшому брюшку.
– Мне тут Серж кое-что сказал…
– Ну что ещё стряслось?
– Нет, это как раз насчёт отпуска. Ну, шесть дней учёбы он может и пропустить – ничего страшного, но мы же не оставим его здесь одного, так ведь? А с нами в Лондоне ему тоже делать нечего. Вот.
– В Лондоне… Да, но в чём же дело? Объясни немного, дорогой. Не понимаю, о ком речь?
Её голос становился мягче, когда она произносила свои любимые слова; она расчёсывала волосы. С каждым движением щётки линия её ягодиц сжималась волнами, как перемешиваемый майонез, а затем возвращалась к своей приятной и фотогеничной первоначальной форме.
– Да всё о нём, – ответил Симон, – хочет поехать к Джонатану, пока нас не будет.
– О, нет!
Со стороны это выглядело гневным восклицанием; но при этом она перекладывала щётку из одной руки в другую жестом кинозвезды, она была спокойна и в хорошем настроении.
– Что ж, - сказал Симон, - я очень люблю Сержа, но было бы хорошо, если бы мы какое-то время могли провести наедине.
– Я знаю, но нет!… Довольно с нас Джонатана!… Это ненормально, ты должен признать это!… С тех пор, как он вернулся оттуда, он стал совсем другим, он совершенно невыносим. Нет дорогой.
– Всё же…
– Нет! Послушай меня: нет. Это просто бессмысленно! Я скорее отправлю его к матери. Тем более, она и сама об это просила. Ах да, она такого наговорила, ты не представляешь, как всегда в своём репертуаре!
– О чём это?
– О летних каникулах, разумеется. Мне пришлось рассказать ей, что мы отправили Сержа к Джонатану. На пару месяцев. Тут такое началось: ах, ты предпочитаешь отдать своего сына незнакомцу, я и так его никогда не вижу, конечно, ничего страшного, я всего лишь какая-то бабушка и так далее.
– Да, представляю.
– Что ж, Симон, можешь говорить, что хочешь. Её претензии мне тоже до одного места, но всё-таки это не очень хорошо. По крайней мере, для меня! Я не могу плюнуть ей в лицо, просто пойми меня, даже если мне чертовски хочется так сделать! В конце концов, всему есть предел. Я не могу так с ней поступить.
– Но он там сдохнет от скуки, в этой Перонне.
– А теперь послушай, просто послушай меня! Всё изменилось. Когда я была ребёнком, мы тоже не каждый день веселились, но какое чудесное это было детство! Я знаю в Перонне одну замечательную девушку, она открыла мастер-класс для детей – да, всё меняется! – она потрясающая. Я познакомилась с ней через друзей, и я тебе говорю, там будет здорово.
– Но будет ли он открыт?
– Конечно. Я сказала матери, ладно, он любит поиграть с друзьями, води его туда, она моя подруга и бла-бла-бла. А иначе она бы и разговаривать с ней не стала, уж я-то её знаю. Если хочешь знать, она мне в семнадцать лет даже помадой не разрешала краситься; просто
