Кто погасил свет? - Олег Зайончковский

Конечно, события, взвихрившие страну, ломка устоев и разрушение укладов не могли не сказаться пагубно на состоянии дел в поселке. Государство бросило своих знатных граждан на произвол судьбы. «Гендачи» лишились обслуги: поселковые сторожа и дворники дезертировали, а мусорные баки, доселе кем-то исправно опорожнявшиеся, погребены были в курганах отходов. Знатные граждане видели в этих помойках печальные символы перемен, но именно они, помойки, спасли тогда жизнь Филиппу и многим ему подобным.

Но выживание было нелегким. Между «подобными» на помойках не было никакой солидарности, а наоборот, то и дело вспыхивали сражения за лучший кусок отбросов. Филипп оказался не приготовленным к существованию в конкурентной среде. Ему не хватало хитрости, умения напасть исподтишка и способности подольститься к тому, кто сильнее. Словом, жить по законам свободного бродячего сословия у него не очень-то получалось. Что светило ему? Быть загрызенным себе подобными или дожить до зимы и уж тогда околеть от холода и бескормицы. Перспективы вырисовывались безрадостные, но… опять Филиппа выручил случай.

У писателя

У писателя Большакова издохла овчарка. Это была не первая его утрата за последние годы. Сначала ушла из жизни обожавшая его жена, затем развалилась страна, которой он посвятил все свое творчество, потом обесценились денежные накопления. Теперь на даче у Большакова ржавели две неисправные «Волги» (своя и покойной жены) и павшими листьями заметало дно недостроенного бассейна. Деньги на продолжение строительства он мог бы попростить у дочери, но та, безусловно, ответила бы отказом. Дочь писателя Большакова, майор таможенной службы, была дамой небедной, но средства она держала исключительно на зарубежных счетах. К тому же с некоторых пор Большакова-младшая терпеть не могла «Гендачи». Случилось так, что однажды, приехавши навестить отца, она вздумала вечером пройтись по поселку, подышать воздухом. А что охраны в поселке давно уже нет, этого она в толк не взяла. Короче говоря, не прогуляла дочь писателя и четверти часа, как подверглась безжалостному нападению. Это были двуногие существа, но подобные тем, что свирепствовали на помойках. Они обобрали с несчастной бриллиантовые украшения, все подчистую, и, даже не попытавшись ее изнасиловать, скрылись.

Вообще обстановка в стране и, в частности, в окрестностях «Генеральских дач» складывалась тревожно-криминогенная. Пока овчарка была жива, она по ночам брехала, возможно, отпугивая потенциальных воришек, но теперь, когда она сдохла, писатель почувствовал себя незащищенным. Съехать с дачи в Москву Большакову не позволяла астма, но и здесь без собаки оставаться было никак нельзя. Не самому же писателю в самом деле ходить по ночам, обрехивая свои владения.

И вот, находясь в таком затруднении, Большаков вдруг прямо у себя на участке обнаружил пса нужных ему размеров. Утомленный борьбой за выживание, пес спал под яблоней на газоне. При других обстоятельствах писатель угостил бы пришельца палкой, но только не в этот раз. Напротив, Большаков не поленился сходить в дом и вернулся назад с большой суповой костью. Как звали пса он, конечно, не знал, но это и не было важно.

– Эй! – позвал Большаков и присвистнул. – Пошли, покажу тебе твое место.

Почуяв аромат говядины, Филипп ударил хвостом, вскочил на ноги и не раздумывая поспешил вслед за костью. Пару минут спустя он уже был прикован цепью к писательскому хозблоку.

Так Филипп опять получил работу и надежное пропитание. Жить на цепи оказалось нетрудно, хотя и довольно скучно. Большую часть времени Филипп дремал или прохаживался по площадке, утоптанной его предшественницей. Большаков навещал пса только в часы кормления и подзывал его кратким «Эй!». Филипп решил, что это его новое имя.

По ночам он лаял даже не хуже овчарки, потому что был кобель и молод, но писатель им все равно гнушался. Когда к Большакову наезжали гости, он запирал Филиппа в хозблоке, чтобы никто не знал, что литературное светило держит у себя дворнягу. Правда, в последнее время гостей у светила было немного – раз или два в месяц его посещали директор абрамцевского музея и один отставной партработник, из местных. Втроем они парились в бане, пили водку и гневно читали вслух «Протоколы сионских мудрецов». Беседы их носили мрачный, апокалиптический характер, но проходили в атмосфере согласия и полного единомыслия.

Иначе складывались у Большакова разговоры с дочерью. Она по-прежнему его навещала, хотя гулять в поселке больше даже не пробовала. В бане она не парилась и пила, конечно, не водку, а коньяк – «Хеннеси» или «Мартель». Но плохо было не это, а то, что отец и дочь расходились в мировоззрении. Перемены в стране Большаков воспринимал как личную катастрофу и заявлял после третьей рюмки, что уйдет в историю с гордо поднятой головой. Но у дочери были другие планы; она возражала в том смысле, что уходить надо не в историю, а в Швейцарию. Это был, в сущности, спор поколений, метафизический в своей основе. Подобные споры заканчиваются естественным образом – со смертью старшей из участвующих сторон. Так вышло и в данном случае. Однажды, приехав к отцу с визитом, дочь обнаружила в доме его бездыханное тело, начавшее уже разлагаться.

Таким образом Большаков отправился в историю, хотя и не в лучшем виде, а его дочери оставалось только дождаться вступления в права наследования, чтобы избавиться от нелюбимой дачи. А для Филиппа писательская кончина означала не что иное, как изгнание со двора.

В Абрамцеве перемены

Однако и к мусорным кучам путь ему был теперь заказан. Бродячие псы не простили Филиппу службу у человека. Всеми отверженный, голодающий, он ослабел и телом и духом. В итоге, отчаявшись окончательно, Филипп покинул «Генеральские дачи». Он ковылял уже не на запах – ведомый последним, смертным инстинктом Филипп направлялся в Абрамцево, чтобы закончить жизнь там, где она началась. Он пришел в музей, лег у крыльца милицейской сторожки и закрыл глаза. Тяжкая дрема овладела им…

Филипп еще пребывал в забытьи, когда вдруг услышал голос, словно долетевший из детства:

– Явился, брат?.. Ну ты и запылился!

Абрамцевские менты узнали его по ошейнику, который сами когда-то для него тачали. Возможно, найдя Филиппа в столь плачевном состоянии, менты даже немного усовестились, ведь это они его когда-то продали за ноль-семь портвейна. Правда, и сами менты, по-видимому, не процветали: форма на них обтрепалась, и в целом их облик казался каким-то потерянным.

Тем не менее службу в музее милиция несла по-прежнему. Как и раньше, наряды обходили с дозором абрамцевские аллеи. Это называлось «следить за порядком», хотя то, что творилось в усадьбе, порядок совсем не напоминало. Директор в музее почти не бывал – дни напролет его допрашивали в прокуратуре; план по экскурсиям не выполнялся; научной работы никто не вел. Всеми делами в Абрамцеве заправлял энергичный бородатый человек в подряснике. Только неясно, что это были за дела, – кажется, бородатый хотел одного: учредить и возглавить приход при мемориальной церкви. Черной тенью носился он по дорожкам усадьбы, а наткнувшись однажды на Филиппа, вскричал, что пес есть животное нечистое, и велел его «отстрелять». Менты, разумеется, приказа не выполнили, а через месяц бородатого самого унесло, будто ветром.

Вот как менялись порядки в Абрамцеве – и было за чем следить! Старого директора, как тот ни выкручивался, все-таки посадили. Бородатый исчез, а может быть, тоже за что-нибудь сел. Явился новый директор, и первым его распоряжением было, конечно, опять-таки, отстрелить Филиппа. Он был человеком инновационного склада мышления и хотел преобразовать Абрамцево в музей современного типа. Прежде чем стать директором, он объездил много европейских стран и нигде в тамошних музеях не видел таких задрипанных псов. Правда, потом ему понадобилось осушить абрамцевские пруды, вырубить парк и перегородить речку Ворю. За этими хлопотами о Филиппе снова забыли.

Но, оставаясь в живых, пес, по такому случаю, должен был продолжать питаться. И та же проблема стояла перед его благодетелями-ментами. Служба их не кормила, поскольку музей для них был местом совершенно не хлебным, далеким от столбовой дороги коррупции и злоупотреблений. Поэтому милиционерам приходилось, втайне, конечно, от своего начальства, подряжаться на охрану новорусских дворцов и вилл, благо те плодились вокруг Абрамцева, как грибы. Соответственно, и у Филиппа в придачу к дневной, государственной службе появилась ночная, левая.

Беседы с Михеичем

Каждый вечер после закрытия мемориальных объектов и наложения в нужных местах пластилиновых охранных печатей наряд, состоявший из двух ментов и Филиппа, разделялся. Мент номер один оставался в музейской кандейке смотреть телевизор и листать порнографические журналы, а номера второй и третий отправлялись на коммерческое дежурство. Шли, как выражались менты, «охранять Михеича». Дорога была недолгой, потому что жил этот самый Михеич в двух шагах от усадьбы Абрамцево. «Жил», конечно, неточное слово; правильнее сказать, «княжил» или «царил». Его латифундия с полем для гольфа, тремя теннисными кортами и вертолетной площадкой раскинулась на земле, овеянной славой русской художественной культуры. Путь Филиппу с ментом освещали фейерверки, пускаемые над рестораном, называвшимся «У Михеича». Здесь тоже была во дворе площадка и вертолет на ней для Михеечевых «гостей», а также небольшой зверинец с экзотическими животными. Минуя последний, Филипп успевал перегавкнуться с собакой динго.