Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

А чтобы он поверил мне, я включаю миражи далеких видений. Пока струится по тонким проводам идущий к нему из Прошлого магический ток. Пока в силах я поддерживать слабое течение тока…

Малыш верит мне, как верят они сказкам. Я говорю ему, а сам хочу видеть его на дымном асфальте опасном гремучей улицы, в толкучке людей, в суматохе непостижимо трудных нескончаемых утомительных до изнеможения дел… Я говорю ему… Ему?… Но разве не девочке?… Если родится девочка, назову ее Настенькой. В память о женщине, родившей меня. В память… Но как долго буду я способен жить сказками? Утешать близких моих легендами? Когда, угаснет во мне, пройдет мука от невозможности увидеть, как один, ребенок возьмет за руку другого и улыбнется мальчонке, оставленному там?… В неизвестности…

Я лег на пол у ее двери, чтобы не войти к ней, чтобы не иметь силы разбудить ее, просить утешения самому себе… Такая животная ломающая ледяная тоска смяла меня, бросила с дрожащих колен…

Послушайте, если вы еще есть, все кто жил вместе с нами, пока мы не были так одиноки… Все, кто жил далеко и близко, и совсем за бесконечными пределами… жил… Простите, меня… кто живет вместе с нами… До чего сладостно быть. Разговаривать со всеми, думать и дышать, видеть вечное повторение влажных цветов на лугу, тепла и дождя, свежести снега, повторение радости и печали, повторение солнышка и ночи, повторение памяти, вечное повторение детей… Это никогда не должно оборваться, никогда не должно оборваться, никогда…

Говорю вам, как могу то, что вы сами знаете…

На санках я перевез два книжных разобранных шкафа, собрал и поставил их у нас в холле на втором этаже. Перевез пачки книг. Вместе с ней мы раскладывали книги по созвучию содержания… Тут же нашли «Субтропики в теплицах…».

Нигде и ни в чем не сохранишь так полно и подробно человеческий мир. Вот они затаенные магические волны. Стоит лишь прикоснуться к ним глазами, они с тобой заговорят…

Книги ставила в шкаф она, разглядывая каждую вроде бы с удивлением.

— Придется, видно, привыкать снова к чтению, как тогда, в школе… Я разучилась. Некогда всё. Книги доставала и на полку…

— Не читала?

— Как не читала?… Появилось такое престижное чтение. Полные штучки в журналах… Даст подруга на день, проглотишь, ночью не спишь, утром голова гудит, но ты уже не хуже других. А в тайне думаешь — ничего особенного. Могла бы и пропустить. Газетная документальность иногда сильней обжигает…

Она, как бы вглядываясь в книгу, положила в шкаф, закрыла дверцу, открыла другую, развязала новую пачку.

— Говорят, людей неинтересных в мире нет. И в самом деле, нет. А попробуй войти в любой дом наугад, попроси разрешения поселиться у них, посмотреть как живут… Через неделю в окно прыгнешь от не твоих забот…

Она поднялась на цыпочки, устанавливая книгу на верхнюю полку, вроде как потянулась повыше да подальше.

— Ездила в мою деревню за Вологдой… Живут старушки, молодые сбежали. Какой-то умник назвал ее умирающей… Так они, бабки эти, воссоединились огороды копать. Всем по очереди, вместе. А в другое время только с ним… с телевизором. Весь день… Эрудированные такие бабки. На все понятие найдут. А книжку одну взяла, и тракторы в ней. А бабки всё при царе Горохе. Что с телевизором, что с иконой. Да на завалинке с утра. Никто не крикнет: «Мань, иди скорей. Опять его, Штирлица милого показывают…».

Она произнесла это очень смешно.

— Еще не по душе мне, что нормальные люди в книгах лекциями, лозунгами разговаривают. О мире, о войне… Для живых баб вся военная тема начинается в одной точке… с ребенка…

Закрыла дверцу шкафа, глянула чуть виновато:

— Я тебе серой кажусь? Да? Мало читаю?… Не сердись… Я попробую… Тут все иначе… Сугробы, дым из трубы, тишина, вечный покой, книги… Но сначала возьму эту. Про наших пчёл. Там на ульях надписи непонятные, шутливые, не шутливые?… Один улей — детский сад. Второй — лечебница. Третий, — она улыбнулась, — командировочный… Может быть, их на лужайку надо выносить? Кому знать…

— В одном уверен, тут обитали очень добрые люди, — сказал я.

— Уж, конечно, веселые, умные… Книги тогда по-ихнему что? Видеокассеты?… Ну да, видеокассеты прошлого… Самые, первые, самые древние. Включи свой ум, свои глаза и все оживет, как на экране. А, может быть, и сильней чем на экране? Как их не беречь…

— Будто мало на свете унылых кассет.

— Значит, я такая нелюбопытная не потому, что мне все до лампочки? Правда?…

Одна коробка на складе вызывает улыбку и грустные воспоминания. То и другое. Коробка с елочными игрушками.

Я нашел ее случайно, в дальнем закутке, потому что про нее не было записи ни в одной амбарной книге. Словно кто-то привез ее тайком и спрятал до времени. Чудесный клад, огромное сокровище.

Надо будет под Новый год найти елочку. Я видел несколько пушистых не так уж и далеко: стройные, дымчатые…

У нее будет елка.

У них будет елка…

Шестая тетрадь

Начинаю шестую последнюю тетрадь, хотя пятая не закончена. Были в ней чистые две страницы. Ее у меня пока нет, а записать надо…

Голова идет кругом…

С той ночи прошло семеро суток и половина дня, когда…

Мы сидели на скамейке у леса. Она кидала синицам и другим непонятным пичугам тыквенные слегка поджаренные семечки. Стоял необыкновенный переполох. На ближнем дереве на самой длинной ветке поглядывала на разбазаривание ценностей белка, рыжая, как огонек с дымком.

Семечки падали на расчищенную, хорошо утрамбованную площадку. Птахи не вязли как прежде в снегу. Я снова разгреб заваленные дорожки, двери, подходы и все что надо.

Лицо у нее румянилось от легкого мороза. И тут я увидел, как оно побледнело. Еще ничего не осознал, ничего не услышал — увидел, как она побледнела. Потом услышал звук. Резкий, непривычный, забытый. Всё взорвалось: тишина, лес, нервы, жилы в коленках, сердце…

Грохот развеял небо над нами, закачал поляну и лес, башню водокачки. Сдунул мгновенно белку и птиц, оглушая несметной радостью и болью нас двоих.

Над поляной гремел вертолет. Он завис, поднимая сполохи снега, буран очумевшей надежды…

Когда пелена улеглась, раздвинулась медленно дверца, из машины, как с экрана в цветном увеличенном кино, вышел живой человек и, проваливаясь, пошел к нам. За ним еще двое…

Мы не могли шагнуть им навстречу, не могли стоять, не могли бежать, не могли смеяться, говорить.

Голоса незнакомых людей звучали как во сне.

— Где Романцев? — крикнул первый, бултыхаясь в непролазном снегу. — Разве не мог почистить? Рук у него нет? Машин у него нет?

Он выбрался к нам, отряхиваясь, как большой зверь, всем телом, топая валенками. С удивлением посмотрел на женщину. Она держалась на ногах, почти повиснув на мне.

— Как там? Что там? — выдохнула посиневшими губами.

— Где там? — переспросил, непонимающий обыкновенных слов инопланетянин.

— У вас…

— У нас ничего.

— А Москва?

— Что Москва? — не понял живой человек. — На месте Москва… Тут женщина?… Как вы сюда попали? С кем? Вы кто?

Я подхватил ее, начиная злиться.

— А вы кто?

— Академик… — он протянул руку и назвал себя. — Что происходит? Где Романцев?

— Мы не знаем Романцева.

— Как?!. Остальные где?… В лесу палки от лыж. Видно ленточки… Гуляет где-нибудь?

— Мы одни…

— Давно?

— С июня.

— То есть?… Я не понимаю.

— Все лето и осень.

— Какое лето? Какая осень? — почти выкрикнул он. — Позовите еще кого-нибудь… Романцева, не Романцева…

— Мы их не видели.

— Не видели? — Он повернулся к двум спутникам, одетым как пилоты. — Я не сплю? Мы туда прилетели?… Конечно, туда. Куда же еще. Так что происходит? Откуда вы?

— С погибшего самолета. Из леса.

— И кого здесь нашли?

— Никого. Я вам сказал, никого.

— Что?!

— Никого. Ни души. Одни дома, фундаменты, склады…

Я говорил с бестолковым человеком.

— Ну знаете… — Он распахнул шубу. — Или, в самом деле, укачала вертушка или… Мы должны где-нибудь сесть. В конце концов, я… Холодно что-то…

Мы пошли к нашему дому.

— Позвольте! — остановился Академик. — Дом? Кто же строил дом? В июне дом еще не был!

— Он строил, — сказала уставшим голосом женщина.

— Он!?!

Академик смотрел сумасшедшими глазами. Вид у него был ошарашенного, даже напуганного человека. Или растерянного до предела.

— Но людей, вы говорите, нет! Как же так? — снова, повернулся он к пилотам.

Они разделись. Академик снял мохнатую шапку и стал вдруг носат и крутолоб от лысого темени. Пилоты устроились на диване. Академик почему-то потрогал стены в холле, открыл дверь в кухню, прошел в коридор, заглянул в одну дверь, в другую, вернулся к нам.