Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

Утром я слепил снеговичка и приладил его к стеклу кухни, снаружи. Она увидела его и просияла. Это для них двоих. Первая наша игрушка.

Если бы не давнее суеверное житейское беспокойство, я начал мастерить игрушки уже теперь. Машины из досочек на деревянных колесах…

Я строгал бы доски до нежного блеска, до полировки. Я развел бы самые светлые краски для этих автомобильчиков и красил их до бархатной глади…

Я смастерил бы смешных человечков из лесных шишек. Я…

Ну, соску можно сделать из аптечных резиновых напальчников. И кроватку выстругаю сам. Одну садовую тележку разберу на части. У нее резиновые колеса, но все другое не годится для детской коляски, для женских рук…

Я построю качели, необыкновенные горки — качалки, теремки возле нашего дома…

Но если бы я когда-нибудь мог взять в лапу крохотную ручонку и войти в настоящий детский магазин вместе с моим теперь уже старшим…

Она изменилась. Как она изменилась!

Вечером дома смотрю на нее оглушенный, понимаю, что с ней, а ночью не могу передать бумаге озарение женственности, не могу передать нежный свет лица, потаенную глубину ее голоса, бережную плавность ее движений.

Она впервые вяжет, вяжет платок, а мне чудится, так же будет она вязать маленькое, совсем крохотное, пушистое… Голос ее, лицо, руки… Я подошел, опустился перед ней на колени, отстранил вязанье, припал к ее рукам.

— Ты отнял у меня одиночество… ты прогнал одиночество, — тихо, почти шепотом отозвалась она. — Ты единственный мой… ты… но я боюсь… так боюсь… Если мы никогда не выйдем из леса?

— Уйдем! Обязательно уйдем, — клятвенно говорю я. — Уйдем… втроем… Он будет умным, смелым, добрым, как ты, красивым, как ты…

— Почему же он, а не она?

— И она красивая, как ты…

Вижу слезы на ее глазах. Неодолимо хочется взять, на руки, утешать, успокаивать.

Что же делать, я тоже боюсь. Не только самого главного. Боюсь, когда начнутся, наступят женские тягости, приступы, тошноты, многие длинные, может быть нелегкие ночи. Я не доктор. Но я не скажу тебе, как я боюсь. Никогда не скажу…

Белый свет.

Где-нибудь в Африке свет называют зеленым, оранжевым или желтым. Говорят: хорошо на зеленом свете… Ах, не мил мне стал оранжевый свет… У нас белый свет пошел от снега. Падает, и падает снег, и нет ему предела, нет исхода белому цвету.

Я на лыжах мигом домчался до котельной, посмотреть, наконец, наши книги… Долго разгребал сугроб у входа, вошел в тамбур уже весь в пороше, смахивал снег веником, особенно чувствуя в тепле свежесть внесенного холода.

В зале тихо. Вода шелестит по трубам уютным домашним теплом. Они так и лежат, семнадцать пачек, стянутые шнурками: лишь одна развязана. Подвинул к ней стул и начал перелистывать. Сверху лежала, к удивлению моему, книга стихотворений… Кому это понадобилось на вертолете забрасывать в такую даль стихи?… Открыл ее машинально, посмеиваясь в душе, представив себе кто будет ее читать. Но сегодня, кажется, день маленьких открытий. Не могу себе отказать привести полностью то, что я увидел на случайно развернутой странице.

Необходимо было в грудь моюСердце другое вложить —Иначе бы умер я.Приживили мне сердце матери,Но оно все равно болит.Особенно, когда земля горит от безводья.Особенно, когда отец не приходит с войны.Особенно, когда в люди я ухожуИ домой не пишу месяцами.Особенно, когда в сумерках солнце скрывается за холмами.Ах, как щемит, как болит оно снова.Никогда я не знал такой боли.Но не знал и терпенья такого…

Почудилось мне, кто-то подошел и встал рядом. Я нисколько не преувеличиваю. Понимаю: никто не мог подойти, понимаю, как условно само понятие книга, как мертва она без моего взгляда, как неподвижна и бесполезна, все понимаю. Но в этот миг я стал вдруг не одинок. Вот, пожалуй, главное, что ощутил я.

Замер в растерянности над печатными буквами, как над письмом издалека, с горячими живыми словами, долетевшими сюда с бельм холодком страницы… Я человек, пока меня волнует слово, я живу, пока входит в меня звук чужой боли, невидимой, неощутимой руками — одним глубоким дыханьем…

Долго я перелистывал книгу, не узнавая себя. Всегда был небрежен к стихам и невнимателен. Снег на меня так действует или заточенье в разлуке со всем, чему нет замены?… Чему не будет замены.

Милый мой, кто же это навестил меня в такой дали, в кромешном снеге?…

Я положил книгу в карман, чтобы не оставлять ее среди не распакованной мебели, в духоте котлов и труб. Взял следующую книгу. Не удивился уже тому, что и она была стихами.

Любили тебя без особых причинЗа то, что ты — внук,За то, что ты — сын.За то, что — малыш,За то, что растешь,За то, что на папу и маму похож.И эта любовь до конца твоих днейОстанется тайной опорой твоей…

Опять сердца коснулось чужое тепло. Но это мое тепло! И я взял его, чтобы принести ей. Не оставлять в душной котельной освежающее тепло.

Затем были книги о самом разном.

«Цветная Фотография», с описанием истории, с удивительным портретом Бальзака, сделанным в тридцатые годы прошлого столетия. Выходит, Пушкин мог быть сфотографирован? Я не знал…

«Автоматика холодильных и нагревательных систем».

«Гидролизная переработка хвойной древесины. Получение каротина, пищевого белка и моторного топлива».

«Геотермальная энергетика».

«Лекарственные травы. Сбор. Приготовление. Лечебная практика».

«Все про медоносных пчел».

«Ритмы жизни: человек, общество, поколения».

«Машинное и ручное вязанье…».

Перекладываю книги, словно ближе знакомлюсь я с теми, кто оставил их нам, с людьми, не похожими друг на друга, разными, как эти книги, которые больше не будут пылиться и чахнуть без прикосновения рук. Они переедут в большой крепкий жилом дом…

«Врачебная практика. Диагностика болезней…». Перелистал её, нужного для меня в ней нет.

«Спутник медицинского работника в сельской местности…».

Нашел, наконец, то, ради чего пришел сюда.

Каким надо быть осторожным в словах, а я все не могу научиться, привыкнуть… Вернулся к ней, оживленный прогулкой. В дверях еще весело гаркнул:

— Девочка, у нас гости. Принимай!

Глянул на нее, похолодел от жалости. В лице неверие, надежда.

— Прости меня… Вот они, гости наши, стихи…

— Так и будем пугать себя? — упавшим голосом сказала она. — Так и будем…

Сел напротив, кляну себя молча, книги на тумбочку бросил. Она в окно смотрит, на снег. Потом я раскрыл одну книгу и прочел вслух первое, что попалось на глаза… другое, третье… невольно подчиняясь ритму и словам. Она присела на подоконник, слушала, как прилежная ученица в классе, положив руки на колени.

Я мельком подумал, что нам теперь необходимы станут чужие слова, незаменимые слова и мысли кого-то еще, кроме нас двоих. Слова друзей, слова гостей, таких вот невольных и добрых, ощутимые, живые…

— Все как про меня, про тебя… Каждое слово задевает.

— А меня и тебя всё уже задевает… песня… музыка… даже старинная. Всё намекает…

Спал сегодня до вечера, и никак не проходит усталость. Уже темно, в доме тихо, могу побыть наедине с моим дневником. Прошлая ночь была не такой…

Снег шел несколько дней. За окнами воздуха не стало, неба не видно, поляны с домами нет, всюду обвальный снегопад, лавина снега.

Ночью меня разбудил тонкий протяжный вой. Сначала подумалось, волки. Но звук был ровный, похожий на сирену в тумане. Сердце мое заколотилось от невольной догадки. Неужели…

Ко мне влетела в панике она, сонная, перепуганная до предела.

— Миленький, беда… Вставай, помоги… в оранжерее сигналит…

А сама в шубе нараспашку, в унтах, в шапке.

— Не хотела будить, но выйти не могу.

— Никуда не ходи, — сказал я, — сам проверю.

— Нет, я с тобой… Ну, пожалуйста, я с тобой…

Наружная дверь была привалена снегом. Я выдавил ее плечом, отгреб снег, вынес лыжи, взял в одну руку лыжную палку, в другую — лопату, и мы пошли в ночь, в гуденье, в снег. Раскидали сугроб у входа в оранжерею, вошли в тамбур, включили свет. Она хотела снять шубу, но я запретил: так непривычно сквозило в тамбуре, тоскливо и зябко выла сирена, заставляя догадываться о том, что случилось.

Она вбежала в гудящий, как холодная труба, зал и чуть не упала, будто споткнулась, увидев снег на зеленых листьях. Застонала беспомощно, как девочка от боли. В ее неприкосновенной, оберегаемой, ухоженной теплице гулял сквозной запах снега, истошно выла сирена, били крыльями напуганные цыплята. Высоко на потолке продавилось одно стекло, выпало целиком. Снег, как белая опухоль повис над нами, зияя дырой, свищом, из которого летели на слабые нежные деревца новогодние, такие безобидные в электрическом свете снежинки…