Воспоминание о счастье, тоже счастье… - Сальваторе Адамо

Прав ли был я, своими подозрениями насчёт Легэ с ним делясь?

А Розарио? Он что же, посмел прослушать столь обстоятельное обвинение моё в адрес бывшего своего патрона и отреагировал на него никак, или как-то вскользь?

Заумным и волнительным языком оповещений об опасности Фернан баловался регулярно, инспектор же Беллясе почитал за удовольствие перелагать его на понятный всем лад. И что же, сицилийскому нашему шпику не ведомо толкование того, что было им же и состряпано? А не пришло ли ему тут же на ум, что среди жертв «прагматизма» Фернана фигурировал и собственный его кузен, сын брата матери его, который в шестидесятые годы был выдворен на Сицилию с юной женой и всеми, связанными в узлы пожитками? Бедолага не смог выплатить долг заведению Легэ, подбившему того на самое шикарное из имевшихся вариантов погребения бедного папаши, погибшего при взрыве рудничного газа. А мать Розарио, она что же не обучила сына каким-нибудь сицилийско-мафиозным обычаям, щедро сдобренным лучшими из порчи? Со времён разбитой фарфоровой чашки я знавал её, как способную на весьма странные поступки. Разве вендетта, в противоположность спагетти, не то блюдо, что употребляют холодным?

И было ли во всем этом что-то действительно сицилийское?

Если же нет, то как объяснить разграбление сада на вилле Легэ, ставшее предвестником неминуемого несчастья, о чём я совсем недавно вам рассказывал?

А то нападение, когда патрона просто-таки за ухо укусили, а это, вы ж понимаете, почти что: «Фернан, ты скоро умрёшь», — его кому приписывать?

А с чем рифмовать ту козью голову, что найдена была им у дверей своей виллы; голова была срезана не только по шее, но и вдоль промеж глаз так, чтобы лишь профиль окровавленный при этом оставался. «Ты не человек, Фернан», — как бы блеяла бедная коза.

И это не всё… почему это какой-то незнакомец, присев в кафе Тишина за один с ним столик и глядя ему прямо в глаза, с явным вызовом облизывал лезвие своего ножа?

Все эти, вместе взятые, изъявления чьей-то воли подтолкнуть Фернана к выходу, все эти сводящиеся к одной и той же идее остроты, разве они не сказались в конце концов на нормальном ходе событий? Не могли ли они, к примеру, как-то ослабить одну из ножек ничего не ведавшего стула, призванного к соучастию в эксперименте, сколь извращённом, столь и опасном же? Юрий Геллер, знаменитый в семидесятых годах иллюзионист, гнул ложки на расстоянии, не касаясь тех руками, одним усилием воли, как он утверждал. Конечно же, то был трюк, но ложки-то гнулись. Может, в нашем случае то же самое произошло. Поди ж ты, узнай…

Известный закон омерты, помимо всего прочего, гласит — нарушившему честь, случись тому избежать и официального, и приватного правосудия, обязательно предусмотрит судьба инструмент мести, по большей части маскирующийся под друга.

И потом: «Коли знаешь врага своего, ты сперва воспламени его, а затем уж гаси!»

Только, вот, о каком друге речь-то теперь идет?

Обо мне? Подумать только! С моей стороны это было бы… ну, очень неблагодарно, я всем Фернану обязан — он меня поддержал, зятем стать предложил, дело своё мне передать собирался и так всё устроил, что у Шарли на меня причин сердиться не оставалось.

Ужас перед сим мечом Дамокла, он что же, был единственной причиной показушного заката здоровья Фернана или как? А мог ли этот один лишь нутряной, неподконтрольный, непреходящий, прыгающий из мрака предвестницей судьбы и всякий раз наотмашь бьющий страх привести к непроходимости артерий по причине отложений на их стенках самого неприятного из холестеринов, стрессовых?

Даже будучи вдалеке от рассвета молодости своей, он всё же мог страстно в неё влюбиться, да так, что, по случаю, и похитил её…

Перемножьте-ка шестьдесят три года возраста на пристрастие к вкусной трапезе при отменной выпивке, припомните ставшие совсем недавно известными нам регулярные визиты к этим вроде бы врачевательницам и вы без труда поймёте, что трепещущее его бытие не должно обходиться без лёгкой одышки на подъёмах и может позволить себе несколько экстрасистол невзгод, замыкавших порочный круг и вскармливающих собою первобытный страх.

Так не был ли Фернан по-любому приговорён?

Возможно судьба и в самом деле решила, что так тому и быть, изменчивой той судьбе, столь искусной выдумщице, лик свой скрывающей под личиной то случая, то фатума, неотвратимости или же незадачи, ни малейшего труда не стоило над беднягой Фернаном подтрунить, подставив тому шаткий стульчишко. Шутка такая же бестактная, что и захлёст веревки. А прислать верёвку на вроде предписания кому-то пойти на ней и повеситься, это-то что за примитив, что за варварство-то такое?!

Впрочем, и в том я уверен, Фернан утешился бы, узнай он, хотя бы и посмертно, что вскорости будет явлен миру и невольный автор невинного промаха, вызвавшего у него закипание в мозгу. Объяснение пришло в виде письма фирмы «Мебель от Дюжарден». Прежде всего директор её приносил извинение за причинение возможных неудобств, обусловленных имевшей место определённой путаницы. При том ещё и требовал возвращения партии верёвок, ошибочно высланных по месту жительства Фернана.

Когда же мы, я и Франсуаз, возвращали эти верёвки, наткнувшись на них в сараюхе с садовым инвентарём, мсье Дюжарден-сын пояснил нам, что речь шла о сбое в работе автомата, считывавшего почтовые индексы. Не будем забывать, что Фернан, сбывая гробы, официально носил статус торговца мебелью.

Вот отчего патрон мой и получал один образец веревочных качелей за другим, пока не пришла, на конец, целая коробка их, правда, заказанная каким-то торговцем розницы. Увы и ах, только, вот, даже если бы тот, скажем так, неразумный автомат (не говорить же нам про автомат, что тот разумом наделён) хранил бы в памяти своей адрес коммерсанта на самом деле имевшего отношение к предмету, то и тогда бы ни за что не ведал, что одна из пустяковых его команд, квалифицированная к тому же как «досадный сбой», спровоцирует сдвоенную отправку, а та в свою очередь приведёт к драме, о чём мсье Дюжарден весьма сожалел. Отнесём же недоразумение сиё на счет одной из ошибок в сфере информатики, совершенно новой действительности, делавшей в ту пору лишь первые свои шаги.

В глубокой скорби препроводили мы Фернана к последней его обители. Мы — это Розарио, Ролан (получив уведомлёние о кончине, тот не смог упустить случая припомнить небезызвестный роман Вернона Салливана, сиречь Бориса Виана «Я приду плюнуть на ваши могилы»), Франсуаз, чуть поодаль Жан-Ги, Легэ мадам, Фирмэн и я. Ну, да, как же без меня, я же весь этот погребальный обряд и оркеструю, роль дольщика исполняю. Одной лишь Шарли не достаёт, она не закапывала палача своего и не обронила посему нескольких, по-детски жалостных слезинок.

Фирмэн проделал отличную работёнку, удалось ему стереть с лица Фернана гримасу голой правды о повешении и вместо неё смастерить тому посмертную маску, в которой смотрелся дорогой наш патрон задумчивым и лукавым, едва не готовым попотчевать нас одним из неотразимых своих афоризмов по поводу несчётности числа путников в мир иной, почтивших за честь указать туда дорогу и ему.

Гробы Легэ обожал эбеновые, неизменно держал один в витрине. Отдавало шиком и состоятельностью. Бывал несказанно счастлив, найдя приобретателя, потому как и для самого те являлись весьма серьёзным обременением. И теперь ещё слышу его возглас: «Этот мертвяк, вот он-то толк в жизни знал!» Помнили мы о его преференциях и вняли чаяниям его — ютился Фернан, о чём и мечтал, в гробу чёрном. Пусть распорядитель, засверливая углубление для заливки восковой печати, и опешил слегка, опилки-то при том сыпались белые. Эбеновое дерево оказалось фальшью, каналья Фернан! И скольким же это клиентам всучил ты подобные ларцы драгоценные, ведая цену, которую платил сам при покупке, в то время как мне известна была лишь их заоблачная отпускная? Но, вот попался и сам ты на свою же удочку. Не было у тебя времени в этот раз, чтобы самолично отверстия те засверлить и тщательно их тут же зачернить, пряча аномалию сию. И близко не знавший тебя распорядитель тот решил, что обманули-то тебя!

Шляпка с вуалью на Франсуаз не пропускала ни одного из тех чувств, что она с достоинством хранила лишь для себя самой. Плакала ли она? Несомненны были лишь слёзы опиравшейся на её руку бабушки, скатывались те в обилии достаточном, чтобы залить и грудь наследницы, да так, что в глазах на редкость жидкой публики церкви святого Мартина выглядело всё глубокой семейной печалью. Не выразила ль разве она горесть свою чрез огромный венок, лента которого золотом букв кричала всякому, кто хотел услышать: «Незабвенному отцу моему… Всё в невысказанном!»

Бравый кюре в заупокойной мессе, сопроводив ту хвалебной и пламенной речью, призвал увековечить память Фернана подобием бриллианту чистой воды, в смысле деловой добросовестности и человеколюбия. Не он ли, дескать, перешёл в мир божественного света в момент исправления неполадки света обыденного? Разве притом не пнул ногою своею сам Господь Бог того? Почтенный малый решительно ничегошеньки не знал о роли, сыгранной куда как более обыденной ногой столь же обыденного стула.