Дочь - Александра Толстая

Молодой чернявый учитель ураганом влетел ко мне в кабинет.

- Александра Львовна! Александра Львовна! Скорей! Ревизия ВЦИКа!

- Возьмите вот, покажите им... - задыхалась Серафима Николаевна, школьные журналы, они увидят, что все праздники отмечаются! - и она совала мне под нос какие-то тетради.

Громадный шестиместный автомобиль стоял около старого вяза. Один за другим из него вылезли шесть человек. Среди них я узнала председателя губернского исполнительного комитета, председателя губоно, Чернявского, председателя Тульской контрольной комиссии. Остальные двое были из ВЦИКа.

Это была настоящая ревизия. Сначала в моем присутствии опрашивали свидетелей обвинения, вызывали Толкача, какого-то малого с деревни, допрашивали Чернявского. Бухгалтер Петр Петрович, присутствовавший при допросе, рассказывал мне, что свидетели перепугались, смешались и не могли повторить своих наветов, напрасно Чернявский всячески поощрял их и подзадоривал. Потом вызвали в канцелярию меня.

- Александра Львовна! - обратился ко мне секретарь ВЦИКа Киселев. Скажите нам, какой паек вы получали из артели?

- Мне хотелось бы, - едва сдерживая гнев, - отвечать на все вопросы с документами в руках. Пожалуйста, - обратилась я к Петру Петровичу, который заведовал канцелярией, - дайте мне протокол общего собрания артели прошлого года.

В этом протоколе было записано заявление, что я отказываюсь от артельного пайка, так как все свободное время я должна посвящать работе в музее и школе и не могу больше работать в хозяйстве.

- Следовательно, за последний год существования артели вы пайка не получали?

- Нет.

- Так.

- А позвольте вас спросить, Александра Львовна, - обратился ко мне член ВЦИКа Пахомов, - была у вас вечеринка, когда вы пили вино и веселились до утра?

- Да, была. Это было 23 апреля, в день моих именин.

- Сколько было выпито вина?

- Две бутылки портвейна.

- Сколько было человек?

- Больше тридцати.

Члены ВЦИКа переглянулись.

- Товарищ Толкач, что, товарищ Толстая говорит правду или нет?

- Должно быть, правду.

- Товарищ Толстая, был ли такой случай, чтобы вы заставляли сторожей вам прислуживать и ночью заставляли ставить самовары? Товарищ Толкач ставил вам ночью самовар?

- Ставил. Толкач был дежурным. Я пригласила его выпить с нами чаю, он охотно присоединился к нам, пел с нами песни, пил чай. В два часа ночи мой заместитель, увидев, что самовар опустел, взял его и понес в кухню ставить, но Толкач вскочил, вырвал у него из рук самовар и пошел ставить его сам.

- Товарищ Толкач представил мне этот случай несколько в ином виде...

- Подождите, товарищ Чернявский, мы вас уже выслушали! Товарищ Толкач, так это все было, как рассказывает нам гражданка Толстая?

- Стало быть, так.

- Пожалуйста, продолжайте, Александра Львовна!

- Вскоре после этого, когда мы стали расходиться, я вспомнила про детей Толкача, завернула кусок пирога и конфеты в бумагу и подала ему. Конечно, я далека была от мысли, что могу его обидеть, никому не приходится теперь часто пироги и конфеты есть. Толкач как будто не обиделся, а скорее обрадовался...

- Какая ложь! - вдруг, побледнев, крикнул Чернявский.

Но Киселев жестом остановил его.

- Говорите, Александра Львовна.

И я стала говорить. И чем больше я говорила, тем мне становилось легче, точно прорвало меня, я дала себе волю, долго сдерживаемый гнев разрешился, облегчил, освободил меня. Я, кажется, никогда в жизни не была так красноречива. Я издевалась над Чернявским, я почти физически наслаждалась его бессильной злобой, его растерянностью. Он был теперь обвиняемым, я была обвинителем.

Беспризорные

Я иду по Моховой, в руках большой портфель. Что такое? Как мухи вьются вокруг меня беспризорные, забегают справа, слева, один с силой толкнул меня под левый локоть.

Сейчас, днем, пожалуй, не решатся портфель вырвать, кругом народ, на углу стоит милиционер. Может быть, ночью бы и отняли, то и дело слышишь, как отняли сумочку у дамы, вырвали из рук портфель у запоздавшего с заседания чиновника.

Молчаливое приставание ребят стало настолько назойливым, что я направилась к милиционеру.

- Беспризорные меня преследуют, - сказала я ему, - может быть, хотят портфель вырвать?

- Нет, не портфель, смотрите, перо у вас сейчас из кармана выскочит!

Действительно, ребята уже выбили из бокового верхнего кармана самопишущее перо. Так вот за чем они охотились!

Самопишущие перья были в Москве большой редкостью. Купить их нельзя было, а это перо подарили мне американцы.

Я вынула его из кармана и положила в портфель. Тотчас же преследование кончилось, только один из мальчишек забежал вперед, вскочил на тумбу и высунул мне язык.

Много их было летом в Москве. Ночевали они в асфальтовых чанах на улицах, согревая друг друга своими телами. С наступлением осени они, как перелетные птицы, тянулись к югу. Нередко мне приходилось с ними путешествовать. Ехали они под лавками, иногда в ящиках под вагонами. Питались они кусками хлеба, которые им из окон кидали пассажиры; иногда им удавалось вытащить кошелек из кармана зазевавшегося пассажира.

Помню, я видела их на Кавказе, куда я ездила отдыхать. Они атаковали пассажиров:

- Копеечку дай!

- Гражданин, дай папироску!

- Молод курить еще... Где твои родители?

Беспризорный хмуро молчал. Сентиментальные разговоры господ интеллигентов им давно надоели.

- Ты бы лицо пошел умыть, нехорошо, когда мальчики ходят грязные, ведь эдак лицо может сыпью покрыться... Посмотри на себя, точно негр...

- Дай гривенник, умоюсь!

- Ах, как нехорошо! Ведь тебе же самому, не мне, надо умыться. Ну так и быть... иди вымойся.

Беспризорный схватил с земли корку арбуза, разломил ее пополам и стал мазать лицо. Сажа смешалась с липким соком, потекла грязными струями по щекам и по шее. Из-под черной маски показалось хорошенькое детское личико.

- Дай гривенник!

Интеллигент вздохнул и полез за кошельком.

- Дай и мне гривенник, - пропищала девочка лет восьми, - я тоже лицо помою.

- Это твоя сестра? - спросил интеллигент мальчика.

- Это моя жена! - буркнул мальчик с вымытым лицом, поднимая с земли окурок и закуривая.

Днем они просили, по ночам выходили на работу. В Туапсе на вокзале всегда была давка. Люди сутками ждали поездов, отходящих на север. В момент посадки, когда кондуктора спрашивали билеты и пассажиры, чтобы освободить руки, ставили чемоданы на землю, из-под вагонов незаметно просовывался крюк, цеплялся за ремень или за ручку чемодана, и он уплывал под вагон.

Один раз, возвращаясь из Сухума, где я провела свой летний месячный отпуск, мы около суток ждали возможности попасть на поезд. На станции было душно, и мы вышли на крыльцо. Почему-то парадные двери были забиты, хода здесь не было, и только зияли темные дыры выбитых окон. Нас было четверо: трое служащих толстовских учреждений и я.

В чайнике принесли воды, и, сидя на приступках крыльца, мы пили чай.

Сначала мы были на крыльце одни, но через несколько минут шестеро ребят восьми-двенадцати лет появились откуда-то из темноты.

- Тим-та-тира-ра! тим-та-ра! Тим-та-тира ра-ра тим-та-ра! - Мальчик лет двенадцати пел и отбивал чечетку. Лица его не было видно, но движения были необычайно грациозны, поражала ритмичность и музыкальность его пения.

- Эх, сволочь, и ловко это он...

- Мадленки нет, а то двое они... здорово это у них выходит.

- Мадленка его с косым гуляет...

Вдруг плясун круто остановился.

- Ах ты... - он скверно выругался, - брешешь, сволочь! Да коли она... опять ругательство, - я бы ей все ребра переломал.

И он опять пустился в пляс: "Тим-там тира-ра-ра! Тим-та-ра!"

Видели они нас или нет? Мы сидели тихо, боясь шелохнуться.

Вдруг пение и пляска оборвались. Широкий низкий человек вбежал на крыльцо.

- Живо! - он наклонился к самому маленькому, тоненькому мальчику, что-то шепнул ему на ухо и ловким движением, подхватив его правой рукой под грудь, через выбитое окно спустил в станцию.

Наступила тишина. В темноте вспыхивали огоньки папирос. Вдали, должно быть, из городского сада, слышались звуки оркестра, того самого мотива, который только что напевал мальчик-плясун.

Вдруг что-то глухо хлопнулось из окна. Послышался детский крик:

- Нельзя было, дяденька... милиция, - пищал детский голосок, - насилу убег.

Взрослый скверно выругался.

* * *

Это было в Ясной Поляне. За ночь поседели старые деревья в парке, и седины их легкими ажурными прядями свисали, тысячами огней искрясь на солнце. Воздух был чист и неподвижен. Березы, ели, покрытые инеем, точно выросли, в одну ночь поважнели в своих фантастически чудесных нарядах.

Точно праздник! Я шла в музей и вдруг на ступеньках террасы увидала маленькое, скрюченное, безобразное в своей нищете существо.

- Ты что?

Навстречу мне встал мальчик лет одиннадцати, худой, оборванный, жалкий.