Дочь - Александра Толстая

Точно праздник! Я шла в музей и вдруг на ступеньках террасы увидала маленькое, скрюченное, безобразное в своей нищете существо.

- Ты что?

Навстречу мне встал мальчик лет одиннадцати, худой, оборванный, жалкий.

- Мне нужно Толстову видеть, говорят, она сирот собирает...

- А ты сирота?

- Да.

- Откуда?

- Ехал к бабушке, без билета, ссадили с поезда на Засеке, там мне сказали, что Толстова сирот собирает в Ясной Поляне, я и пришел.

- Беспризорный?

- Да.

- Из карманов таскать умеешь?

- Нет. Побираться - побирался, а воровать - не воровал.

- Хорошо, посмотрим.

Я отправила мальчика к рабочим и просила их понаблюдать за ним. Через две недели его перевели в интернат.

Все любили Володю Соколова. Учился он хорошо, особенно хорошо рисовал.

Прожил он в интернате у нас полтора года. Все уже давно забыли, что он когда-то был беспризорным.

И вот как-то утром прибегает ко мне заведующий интернатом.

- У нас несчастье! Володя Соколов сегодня ночью сбежал! Утащил у ребят семь рублей денег и три пары новых сапог.

Дали знать в милицию, сообщили на железнодорожную станцию, но Володя так и исчез, точно в землю провалился.

Сначала воспитанники интерната молчали, а затем постепенно стали рассказывать, как Володя, начитавшись Джека Лондона, мечтал о путешествиях и, когда наступила весна, не выдержал, вспомнилась ему вольная, бродячая жизнь, и он удрал.

Аукцион

Я в Петербурге.

Холодные, пустые, заброшенные храмы, опустошенные дворцы, пустые магазины. Все в прошлом. Я хожу по Петербургу и вспоминаю: Шпалерная, визиты, первая, неразделенная шестнадцатилетняя любовь, блаженные, полные свежей поэзии воображаемые страдания, белые бессонные ночи, оживление всегда нарядного, корректного, с европейским налетом, населения Петербурга; вечный спор между молодежью, какой город лучше - Москва или Петербург? Красавица Нева, дворец, связанный в воспоминаниях со строгой, привлекательной фрейлиной бабушкой Александрой Андреевной; непривычная роскошь, блеск, придворные лакеи в красивых мундирах, кареты, городовые, отдающие бабушке честь...

Мы приехали сюда, чтобы достать книг для яснополянской библиотеки. В Петербурге оказался самый большой книжный фонд, собранный из реквизированных частных, может быть и царских, библиотек. Здесь громадный склад, куда в беспорядке сваливались тысячи книг. Несколько человек из "бывших" людей от Петроградского комиссариата по просвещению работало в нем. И среди этой груды томов удавалось иногда выкапывать такие перлы, как, например, "Современник" пушкинского времени.

С научной сотрудницей Яснополянского музея мы часами в пыли и в страшном холоде искали книги, подбирая то, что нам нужно было для яснополянской библиотеки.

В свободное время мы бродили по Петербургу. Зашли как-то на Мойку, нашли квартиру Пушкина. Зашли в Толстовский музей, где с той же любовью продолжал работать хранитель Рукописного отдела Академии наук В.И.Срезневский.

Как-то забрели на Дворцовую площадь. Какие-то люди уверенно шли прямо во дворец, и мы пошли за ними. Мы уперлись в темный коридор. Здесь в левом углу тускло горела электрическая лампочка. За стойкой стоял человек и что-то кричал. Мы подошли ближе.

- Пятьдесят копеек!

- Пятьдесят пять!

- Пятьдесят пять! Кто больше?

- Шестьдесят!

- Будьте добры, - обратилась я к стоявшей рядом с нами женщине, - скажите, что это такое?

- Как что?! Разве вы не видите? Остатки царских вещей распродаются.

Ламповые абажуры, веера, чашки, тарелки, полинявшие ленты, половые щетки, соломенная шляпка и пропасть больших и маленьких пустых футляров с круглыми или овальными углублениями. На некоторых мелькали надписи: "Его Императорскому Величеству Императору..." Где же эти золотые и серебряные блюда?

- Футляр шагреневой кожи! Один рубль!

- Рубль десять!

Несколько человек в заношенных пальто охотились за этими футлярами.

- Ювелиры, большие футляры на маленькие переделывают. Они им "нужны".

- Саксонское блюдо с царским гербом, - продолжал выкрикивать человек, три пятьдесят! Кто больше?

- Четыре! - вдруг крикнула я.

- Четыре пять!

- Четыре с полтиной! - опять крикнула я, решив во что бы то ни стало купить это блюдо.

Оно мне досталось за семь рублей. Я взяла его в руки, и мне почему-то сделалось стыдно.

- Полотенца! - кричал человек, поднимая вверх кипу затертых рушников. Десять копеек! Кто больше?

- Пятнадцать! - крикнула какая-то женщина и получила их.

- Шесть здравниц императора Павла Первого! Пятнадцать рублей! - крикнул человек.

- Шестнадцать! - крикнула я. На зеленом хрустале красовались золотые гербы и вензель Павла Первого.

- Семнадцать! - крикнули рядом.

- Семнадцать! Раз, два, три! - быстрой скороговоркой произнес аукционист так быстро, что никто не успел предложить больше.

Молча вышли мы из дворца. Я привезла саксонское блюдо домой. Я любила смотреть на большие, прекрасно сделанные розы, любила его чистый звон, и вместе с тем всегда было неловко... Зачем я купила его? Оно же было краденое...

Руководители

Долгое время в Ясной Поляне ни на деревне, ни в усадьбе не было ни одного члена коммунистической партии.

С точки зрения коммунистов такое положение вещей было недопустимо.

Я рассказала членам ВЦИКа, как Чернявский своей разлагающей деятельностью разрушал то, что с таким трудом создавалось: дисциплину в школе, уважение к труду... Мы все при поддержке центра направляли наши усилия на создание в Ясной Поляне культурного очага, а группа местных коммунистов, руководимая завистью и злобой, старалась погубить наше дело.

Когда я кончила, секретарь ВЦИКа Киселев попросил всех удалиться. Председатели губисполкома и губоно задержались.

- Прошу всех, всех удалиться, - сказал Киселев, - мы желаем наедине поговорить с Александрой Львовной.

- Вы понимаете, товарищи, - сказала я, - какая клевета была возведена на Ясную Поляну и на меня?

Они промолчали.

- Какое вы хотите удовлетворение? - спросил Пахомов.

- Опровержение в газетах и возможность работать, - сказала я.

- Хорошо.

Случайно или нет, но в Туле переменились власти. Был назначен новый председатель губисполкома, председателя губоно - безграмотного парня сместили, исчез и Чернявский из Тулы, мы никогда больше не слыхали о нем.

Ясная Поляна была спасена потому, что она была Ясной Поляной. А сколько учреждений погибло, сколько было загублено учителей, заведующих школами, научных сотрудников!

- Кто же у вас ведет партийную работу? - спрашивали у меня в центре. - Кто преподает политграмоту?

Я старалась, как могла, отвертеться от этих вопросов, пока, наконец, новый заведующий отделом опытно-показательных учреждений самым настойчивым образом не потребовал, чтобы у нас преподавала политграмоту партийная работница.

Делать было нечего.

Но мне было неприятно. Кем окажется эта коммунистка? Мы знали, что целые учреждения разваливались благодаря командированным из центра коммунистам. Они доносили, ссорили персонал, натравливали учеников на учителей. Да и поселить ее было негде. Все помещения в усадьбе были заняты. А кто знает, согласится ли она жить в крестьянской избе в деревне?

Когда она приехала, я пригласила ее пить кофе. Долго и внушительно я говорила ей о том, что Ясная Поляна находится в исключительных условиях, что сам ВЦИК согласился, что ради уважения к памяти Толстого школа не будет вести ни антирелигиозной, ни милитаристической работы, что я надеюсь - она, несмотря на свою партийность, поймет наше особое положение...

Я начала говорить убежденно, с жаром, но чем больше я говорила, тем большая растерянность отражалась на изъеденном оспой лице коммунистки. С гладко причесанными волосами и добрыми неумными глазами, она кротко улыбалась, обнаруживая гнилые зубы, и молчала. Замолчала и я.

В школе выделили специальные часы для политграмоты.

На предстоящем учительском совещании в порядке дня значился доклад учительницы политграмоты о плане ее работы с учениками во второй ступени.

Но на первое совещание учительница доклада своего не подготовила, не подготовила и ко второму совещанию. В мягкой форме пришлось сделать ей выговор и потребовать, чтобы уж на третьем совещании она непременно сделала свой доклад.

Очень скоро и учителя, и ученики привыкли к коммунистке, никто не боялся ее, называли ее товарищем Мальвиной и даже слегка над ней подшучивали.

На третьем педагогическом совещании, когда дошли опять до вопроса о политграмоте, товарищ Мальвина вдруг склонила голову на стол и, простонав: "Оставьте меня в покое!", - зарыдала.

К счастью, политграмота вскоре после этого слилась с обществоведением, и товарищ Мальвина была назначена заведующей народной библиотекой.

Я называла Мальвину "ручной коммунисткой" и пела ей песенку: "Без РКП я не могу, не могу, не могу! Дня не могу прожить! Дня не могу прожить!" Она не обижалась.