Операция «Канкан» - Анатолий Евгеньевич Матвиенко

Он устало потер глаза ладонью.

— Кем бы я ни был… Пойми! Ты все это вываливаешь офицеру СД.

Женщина нервно засмеялась.

— Звони в Гестапо, раз так.

— Завтра первым делом напишу рапорт. Сомневаешься? А я не хочу рисковать. Тебя прорвет на откровенность с другим, меня спросят: что же молчал? — Вольдемар выдержал паузу, потом сжалился. — Естественно, брошу под танки чиновников Геббельса, что допустили тебя к нежелательным сценам, калечащим психику жестокостями войны. Нельзя губить выдающиеся таланты Рейха.

Лени вскинулась, потом опустила голову.

— Ты уничтожаешь даже мой протест.

— Дорогая, мы не в той стране и не в то время, чтобы баловаться протестом. Германия ввязалась в войну с великими державами. Пока не наступит мир, будут порядки военного времени.

Вздох. Слабый взмах рукой. Элен ее практически жалела.

— Что же мне делать? Как смотреть в глаза людям, знающим, что я создала «Триумф воли», рекламу нацизму на весь мир?!

Почему именно Вольдемар должен думать, как ей жить — взрослой, обеспеченной и очень известной женщине? Он не отмахнулся.

— Просто сиди тихо. Ты ни в чем не виновата. Твои фильмы о съезде и олимпиаде — гениальны. Ты показала, что увидела. Фюрер действительно потрясающая личность, с магнетической харизмой.

Лени криво улыбнулась.

— Показывать, что вижу… Мне снять правдивый фильм о Польской кампании?

— Не смей. Даже если удерешь в Англию.

— Почему?

— Фюрер не оставит без последствий. Британский режиссер может снимать про Гитлера любые гадости, высмеивать, оскорблять, ему все сойдет с рук. Тебе нет. Ты — своя, звезда. С тебя стократ больший спрос. Абвер или СД найдут из-под земли.

Она поднялась.

— А если арест поручат лично тебе?

По лицу Вольдемара пробежала тень.

— Выполню приказ. Поэтому не вынуждай меня.

— Ясно… Прощай!

С Элен фройлян Рифеншталь даже не раскланялась, скорее из-за взъерошенных чувств, не из грубости. Вольдемар проводил бывшую подругу взглядом, но даже не потрудился эскортировать вниз. Он спустился запереть замок, когда хлопнула входная дверь.

Вечер был испорчен.

— В Польше так скверно? Скажи правду!

Вместо ответа мужчина шагнул в спальню. Присев на край кровати, стащил галстук и жилетку, расстегнул пуговицы на манжетах сорочки. Раньше взаимное раздевание перетекало в увлекательную забаву.

— И ты туда же.

Элен упрямо остановилась на пороге спальни, подперев косяк.

— Значит, с бывшей ты можешь обсуждать что угодно. А со мной — раздевайся и в койку? Весь разговор?

Он мотнул головой.

— Есть вещи, от которых тебя ограждаю. Лени не видела и четверти ужасов войны, но ей хватило. Позволь закруглить эту тему.

Элен присела рядом. Хрупкие пальчики скользнули по виску, где спрятался белый волос. Вольдемар не отстранился, но и не схватил ее за руку, не поцеловал. В нем словно что-то заледенело.

— Дорогой! У тебя седина.

— Правда? — он встрепенулся. — Старею. Не успев пожить.

— Так чего же мы ждем?

Потом они лежали и курили. Элен заметила, что ее друг зажег от бычка следующую сигарету. Он никогда не курил две подряд. Никогда не экономил на спичках. И никогда не занимался любовью с отчаянием обреченного, словно в последний раз.

Второй год вместе… Как это все случилось? Она не могла вообразить себя в постели с нацистом с той самой минуты, когда увидела кровавое месиво в кабине грузовика. Но в Софии Вольдемар сам напоминал жертву. И дело даже не в подвернутой лодыжке, не в преследователях. Во взгляде у него сквозило жуткое, беспредельное одиночество. Он лишился чего-то важного, возможно — навсегда. Дядя просил общаться с офицерами Рейха, ловить каждую оброненную фразу, чтоб потом за Ла-Маншем умные люди из обрывков реплик составляли цельную картину о секретах германской державы. Но она поддалась печальным ласкам Вольдемара не из британского патриотизма. Из жалости? Элен не смогла бы ответить на этот вопрос самой себе.

Потом молодой эсэсовец пришел в норму, от софийской потерянности не осталось и тени. Лощеный, похожий скорее на обложку журнала «Дер Штурмер», чем на живого человека, он вызывал, в зависимости от настроения, то раздражение, то бешенство. Но с подругой был чрезвычайно корректен. В первые месяцы щадил ее неопытность и никогда не ограничивался альковными утехами. Пара посещала театральные и кинопремьеры, съездила в Париж. Вольдемар обожал угощать в ресторанах, совершенно не скупясь на продуктовые карточки, будто они водились в его портмоне в бессчетном количестве. Любовался, как девушка поглощает еду, образцово орудуя столовыми приборами — настоящая леди, не то что подруги нацистских выскочек.

Естественно, целыми днями пропадал на службе, исчезал на неделю-другую, ссылаясь на командировки. Чем он там занимался? Душегубством? Пытками? От брошенных невзначай вопросов небрежно отмахивался: канцелярский червь, часами перекладываю ну очень таинственные бумажки. Секретарь-машинистка с погонами СС.

Естественно, о содержимом тех бумажек он не обронил ни звука, к большому неудовольствию сэра Чарльза. Зато периодически высказывал суждения, весьма отличающиеся от передовиц «Фелькишер Беобахтер». Элен прилежно их записывала и отдавала дядюшке. Она не знала — это частное мнение самого Вольдемара или вольнодумство некоторой группы офицеров в святая святых Рейха — Главном управлении имперской безопасности (РСХА). Обязанность доносить на любовника ее не радовала, но что делать…

Польша действительно изменила его. Может, он проникся, что злодейства СД переполняют чашу терпения — человеческую или Божью? Голос дрогнул, когда Вольдемар проговорил: Лени не видела и четверти ужасов войны. Выходит, сам он видел? Он понял, что так нельзя?

В полумраке спальни девушка видела профиль своего мужчины и яркую точку тлеющей сигареты. В невольном порыве прижалась бедром к его ноге. Ей так хотелось верить, что Вольдемар не потерян окончательно!

Глава 27. Бомбардировка

Ночь разорвана воем сирены. Вскакиваю с постели. За окном пляшут яркие световые столбы прожекторов.

— Боже… Что это?

Ее глаза блестят в темноте по-кошачьи. С чисто женским инстинктом самосохранения Элен с головой ныряет под одеяло.

Оказывается — правильно! Оглушительно бабахает, оконное стекло разлетается на миллиарды осколков. Они жалят меня роем диких ос.

Слышны еще взрывы в отдалении, бомбежка заканчивается так же быстро, как началась. Я бегу в ванную оценивать ущерб на роже. Ф-фу… Пронесло. Когда бреюсь, бывает, режусь глубже. И надо благодарить Его Величество Случай, что ни один осколок не вышиб мне глаз.

— Вольдемар… Ты о’кей?

— В полном порядке, — кричу из ванной. — Кстати, дорогая, на людях отныне говорим только по-немецки. Если еще не догадалась, твои соотечественники отбомбились по Берлину. Заметь — по жилым кварталам.

Элен хрустит домашними шлепанцами по битому стеклу. Сменить профессию и уйти в стекольщики? Сегодня они озолотятся.

Вчера, когда скандал с бомбардировкой Лондона растекся по Европе, как круги по воде от брошенного камня, Герман Геринг торжественно дал две клятвы: что британскую столицу грохнули чисто из-за