Винки - Чейз Клиффорд

— Да.

— То есть вы страдаете психическим расстройством?

— Да. Видимо, да.

— Видимо, да. — Прокурор поднес пальцы к обоим вискам, будто пытаясь решить, о чем еще можно спрашивать подобного свидетеля. — Хорошо, ну, тогда, предположим, — махая руками как сумасшедший, — для подтверждения вашего аргумента, только для подтверждения вашего аргумента, что мистер Винки, подзащитный, действительно тот Винки, которого вы знали и любили, когда были маленьким. Предположим. — Он пожал плечами. — На каком основании вы сделали вывод, что он добрый медведь? Он с вами когда-нибудь разговаривал?

— Ну, как…

— Мистер Чейз, пожалуйста. Ответьте на вопрос. Он когда-нибудь разговаривал с вами? Говорил ли он вам когда-нибудь, например: «Я очень добрый медведь»?

— Нет, — грустно ответил Чейз.

— Что ж, тогда, возможно, вы наблюдали какие-то проявления его доброты или храбрости? Возможно, он спас вас или другого ребенка из горящего дома?

За занавесом послышались смешки.

— Нет… Но он не раз позволял мне обнимать его. И он выслушивал меня.

— Ах, выслушивал. И откуда вам это известно? Он кивал головой? Он повторял вам то, что вы сказали? Может, он говорил вам необходимые слова утешения или давал вам советы?

— Ну, нет, конечно же.

— Конечно же, нет. Именно. Конечно, нет. На самом деле вы никогда не видели, чтобы он что-то делал или говорил, хотя бы что-нибудь, ведь так, мистер Чейз?

— Я приму это за отрицательный ответ. — Театрально вздыхает. — Итак, я должен снова задать вам вопрос, мистер Чейз, откуда вы знаете, что он добрый медведь?

— Гм. Я понял это по тому, как он на меня смотрел.

Теперь все взгляды устремились на подзащитного, который сидел с хмурым видом, его зрачки смотрели криво и бешено над носом, зашитым грубой ниткой, отчего он был похож на шишку. Меха на его морде почти уже не было, остались лишь растрепанные клочки на его слишком больших, неправильной формы ушах. По залу пробежал смех.

— Понимаю, что вы хотите сказать.

Смех усиливается. «Подзащитный выглядит ужасно», — прошептал пристав присяжным, стараясь быть полезным и желая, чтобы они не пропустили такую шутку. Неудалый выдвинул протест, но прокурор лишь взял свои слова обратно.

— Продолжайте, — сказал судья.

— Вы собирались что-то сказать, мистер Чейз? Простите, что прервал вас.

— Мне было все равно, как он выглядел… Я все равно любил его. Я был ребенком, и он принадлежал мне.

При этих словах медведь подвигался из стороны в сторону, громко вздыхая, и снова сложил лапы в безмолвном, сердитом протесте.

— По сути дела, был ли он вашей игрушкой, как вы считаете, или не был, как утверждает так много свидетелей, вы абсолютно ничего не знаете о подзащитном, я прав?

Чейз повесил голову и не ответил. Прокурор довольно улыбнулся.

— Вопросов больше нет.

Согласно большинству отзывов, показания в этот день мало что дали для того, чтобы склонить присяжных к оправдательному приговору, и, может, даже подкрепили версию обвинения. И все же в беспокойном замешательстве от сомнений и, безусловно, не осознавая того, Неудалый интуитивно постиг нечто более важное, когда разрабатывал свою стратегию защиты, — не то, что может убедить присяжных, а скорее то, что необходимо было услышать медведю. И несмотря на шок и боль от показаний Клиффа, в тот день Винки покинул зал суда новым существом.

Сначала ему так вряд ли казалось. Когда полицейский фургон умчался и крики здания суда утихли, события этого дня вернулись к Винки спутанным клубком — улыбка Франсуаз… «Разрешите представить вам: Моргунчик, плюшевый мишка с подвижными глазами»… «Машины тоже реагируют на любовь и заботу человека»… «Он был странным медведем, но, я думаю, что он был добрым медведем, и я до сих пор так считаю»… «По сути дела, вы абсолютно ничего не знаете о подзащитном, я прав?»… Но, несмотря на то что последние реплики так огорчили его в тот момент, были непрошеными гостями для его потертых ушей, теперь они казались ему ничуть не хуже других. Дело было не в том, что он простил Клиффа (это Клифф должен был решить, прощать ему себя или нет), просто на время, проведенное с Клиффом, он теперь смотрел как на очередное доказательство того, что он существует. Эта мысль была безграничной, но неописуемо легкой, как перышко. Что-то бормоча в темноте, медведь погрузился в мысли, продолжая ломать над этим голову…

Неожиданно двери фургона резко распахнулись, и, как во сне, перед глазами Винки предстал знакомый вход в тюрьму, освещенный прожекторами, силуэт помощника Уолтера на фоне зелено-голубого быстро мигающего света. Уолтер показывал медведю жестом, чтобы тот выходил. Ни в коем случае этот момент не был приятным, и все же Винки позволил себе до конца осознать его. Щелк-щелк. И теперь он решил, не понимая почему, однако четко представляя себе следующее: завтра он скажет Неудалому, что передумал и, несмотря ни на что, даст показания.

2

— Спокойной ночи, мистер медведь, — сказал Дэррил своим привычным тоном и передал Винки вырванную страницу, на которой была нарисована роза, чьи многочисленные лепестки он аккуратно раскрасил красным, оранжевым, розовым и фиолетовым, а листья — черным. Никогда еще Дэррил не дарил ему ничего, да и медведь не замечал в его тетрадях цветов. Но вот в его руках была роза — подарок, сделанный специально для него.

— Спасибо, — сказал Винки, нюхая рисунок, делая вид, будто карандаши пахнут розой. Он нежно положил листок у подушки, натянул до подбородка колючее одеяло и впервые, более чем за год, тут же крепко заснул.

Он выглянул в море и на расстоянии заметил серую крысу с длинным розоватым хвостом, осторожно движущуюся по волнам, подвиг, который маленькое животное совершало и, Винки был тому свидетелем, не потому, что верило во что-то, а потому, что крыса энергично изгибала свой мерзкий огрызок хвоста на поверхности воды. Его заинтересовало, как у грызуна это выходило и сколько еще времени он продержится. Был это какой-то новый вид крысы с новыми способностями или это была самая обыкновенная крыса, которая просто сильно старалась? Вскоре серое волосатое существо направилось к скале, возвышающейся над ровной поверхностью моря. И вот она стала птицей. Никакого превращения во сне не произошло, ни внезапного, ни постепенного: крыса просто стала птицей, будто всегда и была ею — черной, с чистой белой головой, морской птицей.

Сон стал напоминать программу «В мире животных», в которой диктор звонко заявил: «Теперь он может взлететь». И на самом деле, к облегчению Винки, морская птица оттолкнулась от скалы — ей была необходима твердая поверхность — и тихо взмахнула крылом. Медведь проснулся.

Белые стены камеры не изменились, а мирный сон был полностью прерван. Хотя часть сна про птицу несколько ободрила его, в течение остальной части сна Винки чувствовал лишь антипатию. Ему хотелось не иметь ничего общего с той крысой, что скользила по воде. Зачем ему приснился такой сон — именно сегодня, в день, когда он должен был давать показания? Сон был отвратительным, и, увидев его, он лишь глубже увязал в своем раздражении и отчаянии. Жалкий, одинокий, он вдыхал запах антисептического средства, исходящего от тюремных стен, и вспоминал неистовые лица, день за днем кричащие ему и в зале суда, и за его пределами: «Позор!» Ему вдруг стало все равно, что говорили о нем Пенелопа Брэкл, или Эдвин Неудалый, или кто-либо еще. Он, Винки, был всего лишь отвратительной крысой, которая пользовалась своим длинным крысиным хвостом, чтобы совершить мерзкое и почти невозможное чудо — взмыть в небеса. Хвост невозможно было классифицировать как ее средство передвижения. Такую крысу никто и никогда не сможет понять, но прежде всего она не понимает себя и поэтому попыталась скрыть свою истинную натуру, превратившись в прекрасную морскую птицу. Но все это время Винки знал, что представляет собой это существо. Он не мог не знать.