Август - Грант Матевосян

— Политэкономия, — сказал Месроп громко. — Северный полюс, Южный полюс, — и, локтем чувствуя твёрдость приклада, Месроп подумал, что он нисколечко не боится и вот даже и улыбается — хороша ежевичка…

Лес притих. Буки стояли неподвижные, чибис сел на поваленное дерево и вертел головой по сторонам. Кто-то стоял неподалёку, затаив дыхание, и Месроп не решался оглянуться и посмотреть — кто. Возле ушей шумел мозг, по виску скатилась капелька пота. Медведь. Он стоял возле поваленного дерева. Месроп видел его, но не мог различить от бука. Весь бук был медведем, и весь лес был медведем. Все мышцы Месропа напряглись и снова улеглись на место. Пот высох. Месропу на секунду показалось, это его старый дед стоит там, возле бука, и, ежели как следует попросить у него прощения, все обойдётся.

— Не вру, вот те крест, — лёжа в постели, рассказывал мне Месроп. — Помню, бросил я ружьё и говорю: «Дробью заряжено, не бойся, мол, — говорю ему так и смеюсь. — Я, — говорю, — сейчас уйду, ежевички у теоя две-три ягодки съел, сейчас уйду…» Ты медведя видел?

— Нет.

— Как собака, Грант. Вылитая собака. Разинул пасть, заворчал и пошёл на меня. Язык у него красный, узкий, собачья порода. И скулит. И шерсть на пузе красная, переливается.

И тогда Месроп почувствовал, что на него находит бешенство. И что он должен одолеть медведя, а не медведь его.

— Почему разозлился? Да потому что, скотина такая, пошёл на меня и не задумался даже. «Только тебя не хватало», — думаю. Не знаю, как уж тут случилось, но ружьё снова очутилось у меня в руках, как размахнусь да прикладом по башке его что есть силы. Ружьё — на кусочки, а этот присел на корточки да как завоет. Хотел я ему дуло в рот засунуть, а он выплюнул его и опять на меня пошёл. Гляжу — обделывает он меня, вот-вот на клочки раздерёт. Боли не чувствую — жарко только, хруст такой слышится, и вонища стоит. Помню ещё, что хотел я схватить его за эти самые мужские принадлежности, а их нет. Последняя была надежда, я шарю рукой, а этих-то самых у него и нет. Ведь сколько случаев таких бывало, когда люди так спасались. Надо только схватить эти самые штуки и не отпускать, он и подохнет. Да-а-а… А для меня вот не было их. Ну что ты скажешь, про таких и говорят — невезучий. Ну нет у меня, нет удачи, не досталось мне её.

— А дальше что было?

— Не помню, Грант, говорят, собаки выручили.

— Ну ладно, но как же это медведь был без этих штук, про которые ты говоришь?

— Самка, наверное, была. Нет, ты видишь, что делается. Мир полон медведей и охотников. Встретится охотнику медведь, он должен выстрелить, и либо медведь плашмя падает, либо, раненный, прёт на тебя. Всем можно убивать наповал, а мне он встречается, когда ружьё у меня дробью заряжено. Да ещё и самкой оказывается вдобавок. Всю жизнь со мной так было.

Около месяца он провалялся в районной больнице в почти столько же был ходячим больным, всё это время он что-то про себя обдумывал, под конец пришёл к какому-то выводу и теперь искал себе собеседника. Но в селе смеялись над его охотничьими похождениями. И отмахивались, как только он начинал философствовать.

Он лежал, заложив пальцем страницу книги, глядел на потолок и, казалось, читал на нём:

— Полсотни лет прожил на земле, но если что и понял — во время охоты. Чем медведь силён? Медведь — это лес. Медведь — часть леса. И лес тоже часть медведя. И не видать, где кончается лес и начинается медведь. Я хотел убежать, кусты помешали, чибис знал о медведе — целый час мне голову морочил. Смекаешь?

— Хорошо, — сказал я, — что же получается: кто силён — тот наш враг?

— Ты немного ошибаешься. — Месроп был доволен, что кого-то удалось втянуть в разговор, то есть заманить в те воды, в которых сам он, как казалось ему, плавал с лёгкостью и умением.

Покачивая головой, не замечая собеседника и никого на свете не замечая в эту минуту, он движением указательного пальца отказывал всем людям во вторжении в его владения и сам производил последние незначительные, но необходимые уточнения:

— Ты немного не так говоришь, истина вот какая: кто медведь — тот силён. То есть надо иметь собственный лес. У Левона, например, он есть — и он силён. Только у меня его нет и не было никогда.

— Ты за лошадями смотри, старайся, чтобы убытка не было, зарабатывать станешь прилично, посмотрим, ну-жен тебе будет тогда твой лес, — сказал я. — А то болтаешь тут, — сказал я. — Знаешь, что пятидесятилетним полагается мудрыми быть, вот и умничаешь.

— Нет, — потряс он головой, — нет. Тебе ещё долго надо жить, чтобы понять всё. Человеку надо чем-то жить в этой жизни. Хлеб? Зерно сеешь, зерно собираешь, ну и что? А медведь жёлуди собирает и ест. И собака кость находит — грызет. Ну и что? А Месроп лошадей стережёт. Медведь жёлуди ест, Месроп зерно. Медведь ест, и Месроп ест. Ну как, нравится?

Он ступил на тропу, которой конца-краю не было, которая уводила его ко всяким лесным дикостям — к медведям, букам, к ястребу и лани, туда, где скалы обрастали мхом и напоминали наших прадедов. Медведь там играл песенку на расщепленном пне, молнии там зажигали пожары, ливни тушили их. Ручей прятал волчьи следы, и волк неслышно подходил к лани, и сухая берёзовая ветка видела такое предательство и ломалась, и испуганный волк шарахался в сторону. И глубокий снег опускался на лес, и лес, дремля, сочинял сказку будущего года, который должен был начаться с первым криком кукушки и завершиться собирающим в экстазе ежевику медведем и неспокойным, настороженным сном зайца.

В последний раз его поход к азербайджанцам был без особой на то причины.

Он взял ружьё, почистил его, зарядил и пошёл.

— Не сегодня-завтра уходить из этого мира. Какой ответ дам Аветику?

В ущелье Левон купал с пастухами овец. Когда ему принесли слух о Месропе, Левон бросил пастухов, побежал наверх к палаткам. И всё время кричал:

— Свяжите вы этого сумасшедшего!.. Да свяжите же этого сумасшедшего!

Но на выгоне были одни женщины. Никто не побежал ва Месропом и не стал его связывать. Месроп взошёл на холм, спустился к азербайджанскому кочевью. Никто его не ждал. Единственно заслуживающим внимания там был извечный поединок их племенного быка с местным. Острые рога местного пастухи подпилили, и теперь он не мог разнести того в клочья, а тот, несмотря на громоздкую свою тушу, ничего не мог поделать с этим, потому что этот был нервным, горячим и ловким. Их поединок был теперь на равных, но Месроп всё же подошёл, разогнал их. Разогнал их, сел, закурил; потом встал, поплёлся назад.

Азербайджанские пастухи смеялись ему вслед:

— Конюху понравилось у нас арбуз кушать.

Месроп жив и посейчас, делает глупости одну за другой, с топором в руках целыми месяцами не вылезает из леса — чистит родники, из липовой коры делает кружки и оставляет их возле родников; на камнях, над родниками, на мху вырезает «Месроп К. XX в.», мол, Месроп Казарян, двадцатый век. Кому, спрашивается, нужны твои липовые кружки, и сколько дней они, спрашивается, продержатся, и сколько лет продержатся твои письмена на мху, и кому они, скажи на милость, нужны?

Левон тоже жив. Корреспондентам, приезжавшим в село, он говорит: «Очень большую деятельность развивал я в двадцатых-тридцатых годах. Очень большую. Как вспомню, сам удивляюсь, одному человеку не под силу это было». Про Месропа Левон говорит: «Неплохой человек, но своей выгоды никогда не знает — бык бодает его, лошадь лягает. Глупый, не понимает, у лошади рогов нету — становись, значит, спереди. Бык лягаться не умеет — становись сзади. Таков закон, надо подчиняться».

Доолчи — играющий на дооле (бубне).

Ани — средневековая столица Армении (X — XIII вв.).