… и компания - Жан-Ришар Блок

– Тэ-тэ-тэ, вы ничего не делаете зря! Господа Зимлеры всегда все высчитывают, прикидывают, комбинируют, а уж тогда затевают.

Эльзасцы не обратили внимания на недоброжелательный тон Булинье.

– Верно, болтать без толку языком мы не любим.

От стакана вина торговец шерстью был еще назойливее и разговорчивее, чем обычно.

– Объясните мне, кстати, господа: ведь вы имели там у себя, в Эльзасе, кругленькое состояние, – между своими можете не отрицать. Так почему бы вам не воспользоваться подходящим случаем и не приобрести ценные бумаги или дом, небольшое поместьице здесь или еще где-нибудь и не пожить на покое? К чему работать, если так никогда и не воспользоваться плодами своих трудов? Мы как раз об этом толковали, в дружеском кругу, конечно. Все, по правде говоря, недоумевают, и, между нами, это вредит добрым отношениям. Откуда только такое упорство? К чему вам заводить новое дело, когда старое могло бы обеспечить вам спокойное существование? Я, понятно, говорю это не в осуждение. Солидные заказчики… хе-хе… прочные торговые связи… но, дорогие мои, это же вам во вред. Верьте мне, во вред!

Зимлеры слушали Булинье в полном молчании, стараясь проникнуть в скрытый смысл его слов.

– А у вас есть дети, господин Булинье? – вдруг спросил Ипполит.

– Ну как же. Сын и дочка. Парочка хоть куда!

– А что делает ваш сын? – последовал резкий вопрос.

– Мой сын? Он при хорошем деле. Везет парню! Ему не приходится думать ни о будущем, ни о разных там балансах. Он, господа, сборщик налогов, устроился по протекции господина Рогландра. Пенсия ему обеспечена.

– А ваш зять?

– Мой зять! Ха-ха! Он тоже, знаете ли, никакого отношения к коммерции не имеет. Секретарь супрефектуры в Лудене. Местность очаровательная. Живет как король какой-нибудь.

– Так вот, господин Булинье, нравится ли вам это или нет, но мои сыновья были и останутся фабрикантами, как я, как мой брат, как мой покойный отец, как мой покойный дед и как будут, с божьей помощью, мои внуки и правнуки. Мой дед Мойша Герц Зимлер, был тамбурмажором[26] в гвардии императора Наполеона. Он участвовал во всех его походах, отступал из России, сражался при Ватерлоо.[27] Домой он вернулся с орденом и с двенадцатью тысячами франков капитала… Он основал первую в Бушендорфе суконную фабрику. Дело его, по милости божьей, процветало, и сын его оставил мне и брату Миртилю фабрику. Я работал на ней с двенадцати лет. Мои сыновья выучились в Бушендорфе всему, чему там можно выучиться, и с пятнадцати лет тоже стали работать на фабрике. Когда началась война, у нас имелось сто сорок три тысячи франков, господин Булинье, – я нарочно сообщаю вам точную цифру, чтобы вы могли передать ее вашим друзьям. Это составляет восемь тысяч ливров ренты. С этими деньгами, как вы говорите, можно жить в Бушендорфе по-царски. Но нам не хочется, господин Булинье, жить по-царски в таком захолустье, как Бушендорф. Это царство нам не подходит. На свете есть более интересные дела, но наш долг – сохранить предприятие, которое доверил нам отец, мы хотим иметь в жизни какую-то цель. Мой внук учится здесь в лицее. И он все-таки будет фабрикантом, а не сборщиком налогов или канцелярским чиновником. И он каждый день будет рисковать и своим состоянием и состоянием своих детей и, уж простите, господин Булинье, даже вашим доверием. Но он продолжит наше дело и возьмет на себя весь риск, как поступали всегда мы. А если судьба ему улыбнется – ну что ж, тогда увидим, господин Булинье.

Но торговец шерстью был слишком навеселе и пропустил мимо ушей обидные намеки.

– И вы ничего не боитесь?

– Ничего, господин Булинье.

– Ни риску… ни… А, предположим, снова будет война? Что ж, снова начнете все сначала?

– Да, снова начнем все сначала. А если нужно будет, так начнем и в третий раз.

– Ну это черт знает что такое, – заключил Булинье, рассмеявшись самым невежливым образом. – Когда я встречаю таких, простите за откровенность, шутников, как вы, я вдвойне радуюсь, что мои дети не коммерсанты. Бегу поделиться с… друзьями. Ваш покорный слуга, господа! Приятной прогулки, всего хорошего! Хм-хм!

Хмыкнув еще раз, господин Булинье удалился, а Ипполит пустил ему в след одно из тех эльзасских выражений, которые навсегда припечатывают человека со всеми его качествами.

Дело было, конечно, не в похвальбе торговца шерстью. Зимлеры скорее дали бы себя четвертовать, чем скрыли хоть сантим из своих доходов. К тому же по городу ходил слушок, что при подведении балансов «Торгового дома Зимлера» господин Булинье оказался в числе должников, и притом на довольно значительную сумму.

Что касается напыщенной тирады Ипполита и поистине царственной манеры противоречить самому себе, то один лишь Миртиль был способен заметить эту непоследовательность, и он ее прекрасно видел.

Вслед за пристанью Сен-Жиль, где у причалов спали пузатые шаланды, шел переулок Сент-Радегонд, потом показался черный пролет бульвара Гран-Серф. Две-три лавчонки, глухие фабричные стены, узкие улицы, кругом ни души. Ноябрьский ветер вырывался из-за угла, гудя, как органные трубы.

Зимлеры шагали согнувшись, придерживая цилиндры. Ветер трепал их панталоны, как флаги.

– Стой! – внезапно воскликнул Миртиль.

Какое-то черное пятно, чернее ночного мрака, проплыло у них перед глазами. Оно возникло где-то невысоко над землей, и Зимлеры узнали даже в темноте знакомое строение. Они сделали еще несколько шагов. Издалека потянуло терпким запахом, – так порыв ветра доносит отдаленные раскаты грома. К запаху горящей сажи примешивались неуловимые испарения, которые рождает распад материи.

Горела небольшая пристройка при фабрике Лефомбера, где помещались конюшня и сеновал. Рядом находился склад горючего и красителей. Конюх, очевидно, по случаю воскресного дня, загулял в городе.

Затаив дыхание, Зимлеры вглядывались и вслушивались, – но не столько в то, что предстало перед ними, сколько в то, что происходило в них самих.

Неподалеку бакалейщик запирал свою лавку. Вместе с грохотом последней захлопнувшейся ставни потух свет, падавший из ее окон. Зимлеры были одни. Клубы дыма медленно сгущались. Шквал с воем подхватывал их и уносил куда-то вдаль. Тогда, не обменявшись ни словом, братья двинулись в путь и пошли домой все тем же ровным, размеренным шагом.

При свете керосиновой лампы Сара и Гермина что-то шили. Тетя Бабетта дремала над книгой. В полумраке перед камином сидел, скрючившись, хромой, погруженный в какие-то свои мысли. Гийом ходил по комнате, теребя, по обыкновению, усы.

Сара отложила работу и взглянула на мужа спокойным взглядом темных глаз. Гермина печально вздохнула. Тетя Бабетта проснулась. Один дядя Блюм не пошевелился. Старшие Зимлеры подсели к столу; перед их холодной замкнутостью отступил даже этот вечерний покой.

Они не замечали ничего. Они думали о том, что происходит там, на улице. Они задыхались в приятной теплоте комнаты. Ипполит поднялся и вышел. Миртиль последовал за ним. Во дворе, где по-прежнему бушевала буря, они остановились и осмотрели темный силуэт своей фабрики. Ее очертания, ее присутствие, само ее существование успокаивало их. Вдруг новый порыв ветра обдал их волной такой едкой гари, что сомнений больше не оставалось. От фабрики Лефомбера со всеми ее пристройками их отделяло метров двести. Огонь набирал силу.

Братья переглянулись. Ночь была черна, как колодец шахты. Тем не менее они увидели – в буквальном смысле слова увидели, – как мертвенно-бледны их лица.

– Миртиль, – прошептал старший.

– Да, да, Ипполит, – отозвался Миртиль.

Ветер усиливался. Однако у Зимлеров хватило присутствия духа на то, чтобы вернуться домой, снова усесться од лампой и даже слушать пустые разговоры домашних, стенные часы пробили половину десятого: глухой удар, два возникнув, тут же растаял. Ипполит вскинул голову, обвел глазами всех присутствующих, потом поднялся и резким шагом снова вышел. Миртиль не посмел сразу последовать за ним.

Хлопнула железная калитка. Ипполит зашагал по бульвару, с трудом преодолевая бьющий в лицо шквал. Сухой треск заставил его остановиться. Снопы искр вырывались из вырезанных глазков закрытых ставен. Значит, сеновал занялся. Теперь ревел уже не только ветер в органной трубе бульвара.

Ипполит услышал за собой быстрые шаги, он еще раз взглянул в сторону конюшни: она вся светилась изнутри, как череп, в который вставили свечу. Старший Зимлер снова двинулся вдоль длинной стены, дошел до железной решетки и на мгновенье остановился. Сзади шагов слышно не было. Впрочем, кто, кроме Миртиля…

Ипполит протянул руку, пошарил в темноте, нащупал звонок и снова остановился. Наконец он позвонил. Пронзительный, торопливый перезвон со всего размаху рассек темноту и застывшую тишину дома. В особняке Лефомбера вспыхнул четырехугольник окна. Загремел дверной засов. На пороге показался человек в халате, с желтым фуляром вокруг шеи. Он заслонял рукой свечу, пламя ее падало на нижнюю часть его лица.