Жаркое лето - Степан Степанович Бугорков

разведчик кайзеровской Германии Курт Вернер, 1892 года рождения, выходец из потомственной военной семьи, заброшенный в Россию в годы первой мировой войны.

И Курт Вернер стал подробно рассказывать всю свою «одиссею», вплоть до того дня, когда он пришел сюда, на полустанок, путевым обходчиком.

— Как видите, — закончил он, — я тоже боролся против монархической России и в меру своих сил и возможностей старался ослабить мощь царской армии. Против Советской власти я никакой подрывной деятельностью не занимался, связь с Германией у меня давно потеряна, о Гитлере я знаю только по газетам. Советам же я никогда не ставил палки в колеса. Да и что я мог сделать на этом глухом полустанке? Люди посильнее меня, да и те сложили головы перед пролетарской диктатурой, а я, маленькая пешка, что я мог сделать?..

Ватуля замолчал, ожидая, какое впечатление произведут на следователя его слова, а потом продолжал:

— За годы жизни в Советской России я от души восторгался мужеством и доблестью советских людей в дни, когда папанинцы высадились на Северном полюсе и когда Чкалов с экипажем без посадки достигли Америки... Я даже, признаюсь, завидовал, что это делаете вы, а не мы — немцы. Вот все, что я могу сказать, — с облегченным вздохом закончил свою исповедь Ватуля.

В комнате установилась тишина. Было слышно, как взволнованно дышит Курт. Неожиданно раздался резкий телефонный звонок.

— Курт Вернер, возьмите трубку, — разрешил Роскин.

— Слушаюсь! — обрадованно сказал тот, поняв, что, может быть, беда миновала, что никакой вины вроде за ним нет, что он опять будет Ефимом Ватулей, а если не им, то Куртом Вернером. Пусть, он станет жить под своим настоящим именем. Лишь бы поверили. Ну, дадут месяца два принудиловки, так это же не страшно. По телефону сообщили, что с интервалом в двадцать минут в сторону Киева идут три эшелона, которым нужно дать зеленую улицу. Приказ об этом пошел по всей дороге.

«Вот они, дальневосточные эшелоны тронулись, — мелькнуло в голове Курта, — надо бы об этом дать знать своим, но как это сделать?»

Положив трубку, Курт по привычке собрался было идти к дверям, чтобы с флажком в руке встретить эшелоны, но следователь вернул его на место.

— Эшелоны проводят без вас. Допрос еще не окончен.

Роскин порылся в полевой сумке, посмотрел как-то загадочно на Курта, достал синюю папку и что-то подчеркнул на листке бумаги красным карандашом.

— Ну, а теперь, Курт Вернер, рассказывайте нам главное, — спокойно заговорил следователь. — Доложите о своих встречах с националистами-нахтигалевцами, заброшенными в наш тыл.

Эти слова, точно обухом, ударили по голове Курта.

«Это конец, значит они обо всем знают, майн гот!»

Он почувствовал, как предательски выступают на его щеках розовые пятна.

— Я слушаю вас, Курт Вернер, — уже властным голосом произнес Роскин, — мы располагаем достоверными сведениями, и запираться бесполезно. Чистосердечное признание может облегчить меру наказания.

20

После дождя в поле висела знойная голубая дымка. Комары кружились над головами роем. От маленького села, которое нахтигалевцы обошли стороной, отчетливо доносился крик петухов и задиристый лай собак.

Проселочная дорога с цветущей полынью на обочине вела их к лесу. Дождевые лужи не обходили, а шлепали прямо по ним, разбрызгивая кирзовыми сапогами мутную воду.

Никита шел последним. От духоты гимнастерка на спине чернела пятнами пота. Хотелось пить, но во фляге уже не было ни капли воды, а глотать дождевую воду из дорожных луж было опасно: чего доброго, подхватишь какую-нибудь заразу, беды не оберешься.

В лесу, когда пережидали дождь, Никита уточнил по карте: до заброшенного лесного кордона далеко. Главное — добраться без всяких приключений. По дороге они пока никого не встретили — значит, следы их затерялись. Места здесь, по всей видимости, глухие, безлюдные, лесное комариное царство.

«Придем на место, костер разведем, — думал Никита, — дымом комаров разгоним, отоспимся. Ищи теперь нас, как ветра в поле. Хорошо — силы сохранили. Замолчим на время, а потом опять за дело. Скоро, скоро наши здесь будут, оценят по заслугам наши деяния. Шуму мы наделали на всю округу.»

Он поднял голову и посмотрел на своих людей. Их было пятеро. Шли молча, согнув спины, словно на их плечи давила небывалая тяжесть. Даже Дружбяк, обычно неутомимый в походе, и тот как-то сник, не слышно было его острот.

— Подтянись! — крикнул громко Никита, чтобы как-то взбодрить людей. — Хлопцы, чего носы повесили? Скоро у цели будем!

Но сам он в душе был неспокоен, разозлен, бог знает, на кого, вспыхивал в эти дни неожиданно, без всякого повода. «Утомился, — думал о себе, — нервишки стали сдавать. Столько дней в напряжении, тут и слон с ума сойти может. А впрочем, черт его знает, эта непонятная страна любого, даже самого господа бога, приведет в отчаяние».

Никита вспомнил свою первую встречу с людьми, отпущенными из тюрьмы. Казалось, кому бы, как не им, ненавидеть Советскую власть, а вышло наоборот. Или этот случай с девицей, которую пришлось уничтожить, чтобы она не выдала их чекистам. А ведь такие, как они, ущемленные Советской властью, должны были бы играть на руку врагам.

Обо всем этом Никита никому не рассказывал. Он боялся посеять сомнение в успехе всей операции. Правда, один раз в откровенном разговоре с Ватулей намекнул о загадочной славянской душе, о том, как смогли большевики проникнуть в души людей, воспитать в них непреоборимую любовь к советской власти. Ватуля тогда пожал плечами и медленно произнес только два слова:

— Непонятный народец...

Потом он долго молчал, размышляя о чем-то своем, что хранилось в тайниках его души, и со вздохом заговорил:

— Много лет я прожил среди этих людей, а вот понять их до сих пор не могу. Ленинское учение действует на них, словно гипноз, ради этого они готовы на любое самопожертвование. Этого нам с вами не понять...

Вспомнив сейчас об этом разговоре, Никита почему-то против своей воли горько усмехнулся.

Через полчаса они были уже в лесу. Старые глубокие колеи дороги, перехлестнутые корневищами, светились водой. Комаров здесь было видимо-невидимо. Они набрасывались, словно пчелы из улья, кололи, жалили щеки, лоб, уши, руки. От них отмахивались сломанными ветками до усталости в руках.

Дорога вывела их на песчаную греблю, переходящую в плотину пруда. Кудрявые вековые дубы росли по краям плотины. Через минуту нахтигалевцы увидели покосившееся здание старой мельницы. По всему было