Моряк из Гибралтара - Маргерит Дюрас

— Что?

— Эта праздная дамочка, эта бездельница…

— И что еще?

— Эта болтушка…

— Правда? — не поверила она. И покраснела.

— Анна, — проговорил я.

Она опустила глаза и склонилась ко мне.

— Так, значит, ты искала работу, — подсказал я.

— Хватит, мне уже надоела эта история, — взмолилась она.

— В том-то и дело, — согласился я. — Поэтому надо поскорее избавиться от нее, покончить, и все дела.

— Я искала работу. Но у меня не было времени найти ее. Он исчез раньше. О том, что произошло между нами, даже не знаю, что и сказать… Это длилось пять недель. Никогда бы не подумала, что такое возможно. Пять недель вместе с ним. Он уходил каждый день. Куда? Просто в город, гулял по Парижу. Но каждый вечер снова возвращался, и каждую ночь все начиналось сначала. И когда он возвращался, в доме всегда была еда. Знаю, наверное, было бы куда предусмотрительней заставить его немного поголодать, но у меня так ни разу и не хватило духу. Он и так уже достаточно наголодался в жизни. Однажды он снова принялся играть в покер. Сам сказал мне об этом. Я возлагала на покер большие надежды. Это длилось пять недель. Я ходила за покупками, вела хозяйство, готовила еду. Гуляла вместе с ним по бульварам. Ждала его. Я часто встречала друзей своего мужа, но ни разу, когда была вместе с ним. Меня приглашали в гости. Скорбь по усопшему была удобным предлогом, чтобы отклонять все эти приглашения. А однажды мне встретились даже те единственные из приятелей, которые знали о его существовании, те самые, что были с нами той ночью в Марселе, когда он попался на нашем пути. Они поинтересовались, не знаю ли я, что с ним стало, я ответила, что не имею понятия. И никто так и не догадался, как счастлива я была в эти дни.

Он тоже искал работу. Один раз даже нашел. В страховой компании. Я устроила, чтобы ему сделали фальшивые документы. И он стал коммивояжером. Через два дня перестал есть. Это был человек, которого жизнь совсем не приучила к кошмарам повседневной жизни. Я уговорила его прекратить эту комедию. И он снова принялся гулять и играть в покер. А я — у меня снова появилась надежда.

Время от времени мы с ним напивались. И тогда он говорил мне: «Я увезу тебя в Гонконг, в Сидней. Мы отправимся туда вдвоем на корабле». И я, время от времени я верила, верила, что это возможно, кто знает, а вдруг мы и вправду никогда больше с ним не расстанемся. У меня и в мыслях не было, что наступит день, и я тоже смогу жить нормально, это меня немного пугало, но я не мешала ему. Я давала ему поверить в такие вещи насчет самого себя, которые, я знала, были неправдой. Я любила его вместе со всеми его недостатками, ошибками, заблуждениями, глупостями. Порой мне не верилось, что мы и вправду живем с ним вместе, и когда он возвращался слишком поздно, а я в тревоге ждала его, одна в комнате, это даже в некотором смысле служило мне утешением.

Пять недель. Однажды газеты объявили, что из Марселя отплывает грузовое судно компании «Шаржер реюни». Как сейчас помню. Оно называлось «Мушкетер». И отплывало на Мадагаскар за партией кофе. Вслед за ним последовал второй корабль, потом третий, десятый — целых двадцать кораблей отплыли из всех портов Франции, уцелевших во время войны. Он бросил играть в покер. Дни напролет валялся на кровати, курил и все больше и больше пил. Очень скоро у меня появилось желание, чтобы он умер. Однажды утром он объявил мне, что хочет съездить в Марсель — поглядеть, что там делается. Предложил мне поехать вместе с ним. Я отказалась. Я больше ничего от него не хотела, мне хотелось, чтобы он умер. Хотелось покоя. Он не настаивал. Сказал, что приедет за мной или напишет, чтобы я приехала к нему. Я согласилась. И он уехал.

Она снова замолчала. Я налил ей стакан вина. Дождь стал затихать. В маленьком зальчике кафе стояла такая тишина, что слышно было даже наше дыхание.

— Но все-таки, — спросил я, — целых пять недель… ты уверена, что тебе ни разу, даже не знаю, как сказать… Ну, допустим, неужели ты ни разу не заскучала?

— Не знаю. — И чуть удивленно добавила: — Думаю, мне это ни разу и в голову-то не приходило.

Я не ответил. Она продолжила:

— А если даже и скучала, это не имело для меня особого значения.

— И все же, — улыбнулся я ей, — вот она, наша общая участь.

— Не понимаю, о чем ты.

— Я хотел сказать, мне было приятно убедиться, что и тебя тоже не миновала наша всеобщая участь.

Она глянула на меня глазами ребенка. Вид у нее был явно встревоженный.

— Понимаешь, — проговорила она, — теперь я знаю, что мгновения, которые я могу провести вместе с ним… могут длиться пять недель.

Задумалась, потом совсем другим тоном проговорила:

— Значит, раз в три-четыре года я вполне могу рассчитывать прожить эти пять недель вместе с ним.

— Он тебе позвонил?

— Он мне позвонил.

— Спросил: мы можем увидеться?

— Это нельзя передать словами, — уклонилась она.

— Но тебе ведь самой хочется рассказать, — проговорил я так нежно, как только мог, — а мне очень хочется послушать, как ты будешь об этом рассказывать. Так в чем же дело? Значит, он спросил: я могу тебя увидеть?

— Да. И назначил мне свидание через час в одном кафе на Орлеанском проспекте. Я собрала чемодан и вышла из комнаты. Устроилась в маленьком зальце кафе, прямо напротив зеркала, в котором отражались стойка бара и входная дверь. Помню, когда я увидела себя в этом зеркале, забавно, я даже себя не узнала, увидела…

— …Женщину Гибралтарского матроса, — подсказал я.

— Я заказала коньяк. Он появился вскоре после меня, может, четверть часа спустя. В этом зеркале я и увидела, как он вошел в кафе, потом остановился, ища меня глазами. Мне удалось увидеть, все в том же зеркале, как он нашел меня взглядом, и даже заметить, как улыбнулся, смущенно и, может, даже с какой-то легкой досадой. С того самого момента, как он появился из крутящейся двери, у меня защемило сердце. Я сразу узнала эту боль. Я столько раз испытывала ее на «Сиприсе», когда он появлялся на палубе, весь перемазанный мазутом, сверкающий в лучах солнца. Но на сей раз я потеряла сознание. Не думаю, чтобы это забытье длилось дольше, чем то время, что понадобилось ему, чтобы дойти от входной двери до моего столика. Очнулась от звука его голоса. Услыхала, как он говорил слова, каких ни разу не говорил мне прежде. Голос был каким-то хриплым, может, виной всему война. Я еще никогда в жизни не теряла сознания. Когда открыла глаза и увидела его, он склонился надо мной, то просто не поверила, и все. Помню, даже прикоснулась к его руке. И тогда во второй раз он повторил: «Любимая моя». Что крылось за этими непривычными словами? Я посмотрела на него и заметила, что он немного переменился. На сей раз был чуть получше одет — костюм из магазина готового платья, почти новый. Без пальто, зато при шарфе. Судя по всему, питался он по-прежнему неважно. Был все такой же худой. Произнес: «Ну, скажи мне что-нибудь». Я попыталась, но так и не нашла ничего подходящего. Вдруг почувствовала бесконечную усталость. Вспомнила, что ради счастья увидеть его снова, к чему лукавить, убила своего мужа. Только в этот момент до меня впервые со всей очевидностью дошла эта простая истина. Открытие меня удивило, я и сама изумилась, как сильно люблю его. А он как-то даже грубовато повторил: «Ты скажешь что-нибудь или нет?» Схватил за руку, мне стало больно. Я пробормотала: «Ты делаешь мне больно». Это были первые слова, которые я ему сказала. Думаю, вряд ли можно было подыскать слова точнее. Он улыбнулся и отпустил мою руку. Вот тогда мы и оказались лицом к лицу, совсем близко, и поняли, что нам нечего бояться. Что даже этот покойник, стоявший теперь между нами, и он нам не помеха, что и это ничего не изменило, что и его тоже без труда проглотит и переварит наша с ним история. Он спросил: «Ты что, ушла от него?» Я ответила: да. Он поглядел на меня с любопытством, пожалуй, с таким, с каким еще никогда не глядел на меня прежде и ни разу не посмотрит потом. Как сейчас помню неоновое освещение в кафе, оно было таким ярким, что мы оба чувствовали себя, словно в лучах прожекторов. Этот его вопрос по-настоящему удивил меня. Потом он еще спросил: «А почему именно сейчас?» Я ответила, что все случилось в Лондоне, а я не могла больше жить в Лондоне. Он снова взял меня за руку и крепко сжал ее. Я не жаловалась и не пыталась высвободиться. Он отвел от меня взгляд. Рука его была холодной, ведь он только что пришел с улицы и был без перчаток. Потом произнес: «Да, давненько мы с тобой не виделись». Рука его была в моей, и я поняла, видно, уж ничего не поделаешь, так суждено, что именно от этого мужчины придет ко мне счастье и все остальное, все несчастья тоже. Сказала: «Рано или поздно, я все равно бы это сделала». Он взял свою рюмку с коньяком и опрокинул одним залпом. Я продолжила: «Знаешь, он так привык по любому поводу впадать в отчаяние, и у него было так много свободного времени, чтобы страдать…» Он прервал меня на полуслове: замолчи. Потом добавил, даже странно, как ему хотелось снова меня увидеть. Мы больше не смотрели друг на друга. Просто сидели рядом, откинувшись на спинку диванчика и уставившись на стойку бара, что отражалась в зеркале напротив. Народу было много. По радио звучали патриотические песни. Наступил мир. Я сказала: «В общем-то, он был славный, просто наш брак с самого начала был ни на что не похож». Он ответил, что еще вчера был в Тулузе, прочитал в газете, не был уверен, в Париже ли я, но все равно бы приехал. Я заметила: «Сам посуди, что мне тогда еще было делать, только и оставалось выйти за него замуж». Но он, точно сам с собой, все твердил и твердил о другом: «Когда я вернулся, «Сиприс» уже полчаса как отплыл из гавани…» Может, все дело в войне, но, похоже, после Марселя он и вправду думал обо мне. Ты все проиграл? Он ответил: «Нет, выиграл. Я как раз выигрывал, когда ушел». И рассмеялся немного смущенно. Ах, вот как, удивилась я и тоже рассмеялась. Он спросил: «Ты что, не веришь?» Но дело было вовсе не в том, просто я и не знала, что он способен на такое. Впрочем, он и сам об этом не догадывался. Кто-то из играющих спросил, который час, он кинул карты и бросился бежать. Я заметила: «Да, с тобой не соскучишься». А он: «Ну, хорошо, допустим, я бы поспел вовремя, и что бы мы, интересно, с тобой тогда делали?» Я не ответила. Вспомнила одну вещь и расхохоталась. Потом пояснила: «Знаешь, а ведь его звали Нельсоном Нельсоном, и он был королем шарикоподшипников». Глаза у него расширились, он застыл от изумления, потом тоже расхохотался. Нет, не может быть… Все повторял и повторял: «Нет, это же надо, король шариков-подшипников…» Много-много раз. Я заметила, что если бы он читал газеты, то знал бы об этом раньше. А он возразил: «Да я же сразу ударился в бега, какие уж там газеты…» Потом снова расхохотался, он больше не смотрел на меня, впрочем, и я на него тоже, мы оба умирали со смеху. Потом переспросил: «А ты уверена?» Я ответила, на все сто — конечно, я не могла быть так уж в этом уверена, но, с другой стороны, разве такое придумаешь, король шариков-роликов!.. А он все повторял: «Нельсон Нельсон…» — в полном восхищении. Потом снова безудержно расхохотался. Мне так нравилось смотреть, как он смеется… «Даже на виселице, все равно бы подыхал со смеху, — бормотал он. — Это же надо, король шариков…» Я сказала, что могло быть еще забавней, он ведь мог нарваться и на короля тех, у кого шарики за ролики зашли… Ах, как же я любила смотреть на него, когда он смеялся… Он согласился, да, правда, или на короля придурков… И проговорил на одном дыхании, будто декламируя: «Приговаривается к пожизненному заключению за убийство короля придурков». Мы рассмеялись тихонько, чтобы не привлекать внимания. А он добавил: «Эх, если бы я знал, если бы я только знал, что это был король придурков». Я поинтересовалась, что бы он тогда сделал. Он не знал точно, наверное, дал бы ему удрать — ведь нельзя же убивать королей, у которых шарики за ролики зашли, это как-то даже несерьезно. Когда он немного успокоился и перестал хохотать, я сказала, что узнала об этом от тех приятелей, что тогда с таким негодованием отвергли его товар. Тогда он вспомнил и снова принялся за свое: «Хорошо, допустим, я бы тогда поспел вовремя, что бы мы с тобой, интересно, делали?» Я пояснила, что никогда не стремилась к благополучному существованию, регулярному жалованью, кино по субботам и тому подобному. Он согласился, что и сам это знал, но ведь мы могли пропасть в любую минуту, беда могла подстерегать нас за любым углом. Тогда я возразила, что если готов к этому заранее, то все совсем иначе. Как-то медленно, будто делая над собой усилие, он попытался объяснить мне, что только после Шанхая понял… Он подыскивал подходящие слова. Я не дала ему договорить. Он ничуть не удивился. И все-таки добавил, что с тех пор, как мы расстались, у него было много других женщин, но все это было совсем не то. Я снова перебила его. Спросила: «Скажи, а после того, как ты дал мне открытки, что, снова играл в покер?» Он ответил, что нет. Что наутро спозаранку долго стоял перед почтой, ждал, пока откроют, потом заказал Париж и снова долго ждал. А когда наконец ему дали Париж, взял и повесил трубку. Вот такие дела. А может, это все-таки означало, что он передумал? Он утверждал, что нет, просто очень устал, приходилось спать в ночлежках, куда иногда даже женщину не приведешь. Я никогда не ждала от него других объяснений. Немного выждала, потом спросила: «А как теперь?» Он ответил, что снял комнату в гостинице. Когда глянул на меня, я снова покраснела. Он заметил: «Знаешь, чем больше я тебя знаю, тем меньше понимаю. Ты что, на самом деле такая красивая?» Я ответила, что да. Он снова повторил, что тогда, в Марселе, ужасно устал, совсем дошел, но ему так хотелось снова со мной увидеться, что, когда ему дали Париж, он уже ничего не соображал. Ну, а потом, ты и сам знаешь.