Моряк из Гибралтара - Маргерит Дюрас

— Тебе уже не так больно?

— Все кончилось, мне уже совсем не больно.

И снова, в который раз, с какой-то неизбежностью нам было нечего сказать друг другу. Я взял сигарету и закурил. По-прежнему стоя.

— А что это, — немного нерешительно поинтересовалась она, — на тебя нашло сегодня днем?

— Это все виски, я ведь к нему не привык. Она поднялась.

— Хочешь, чтобы я опять вернулась к себе в каюту?

— Пожалуй, нет, — ответил я.

На следующее утро мы были уже совсем близко от Пьомбино. Я снова скверно спал и все-таки проснулся очень рано. Погода вновь была прекрасная. Когда я поднялся на палубу, мы как раз входили в Пьомбинский канал. У меня был путеводитель по Италии, который валялся на одном из столиков в баре. Про Пьомбино там было сказано только то, что это крупный центр черной металлургии. Я перекинулся словечком с Бруно насчет жары. Небо начало мало-помалу затягиваться облаками. Вот-вот, заметил Бруно, грянут первые грозы. Но другой матрос, что тоже оказался на палубе, был не согласен, да нет, возразил он, пожалуй, для гроз еще рановато. Она появилась, когда мы еще стояли на палубе, часов в одиннадцать. Напомнила мне, что мы договорились вместе сойти на берег и пообедать, потом ушла, понятия не имею, куда, может, к себе в каюту.

Я с час еще пробыл на палубе. Прибытие в порт яхты привлекло на пристань всех бедных местных ребятишек. Лоран с двумя другими матросами ходили по пристани в ожидании цистерны с мазутом. Время от времени Лоран перекидывался со мной словечком-другим. Так, обо всем и ни о чем. Когда наконец появилась цистерна, все ребятишки бросились к ней и окружили со всех сторон. Пока мы заправлялись, во всяком случае, вначале, не оставалось ни одного, кто бы не оказался у цистерны и не глядел на нее с каким-то почти религиозным восторгом. Мы еще не успели закончить, когда она оказалась подле меня. Одетая в платье.

— Я читала, — сообщила она.

— Подумать только, — изумился я.

С какой-то прилежной настойчивостью, хоть и смущаясь, она посоветовала:

— Тебе бы тоже надо было почитать.

— У меня не было особого желания, — заметил я. — Я наблюдал за ребятишками.

Она больше не настаивала.

— Давай спустимся?

— Давай спустимся.

Мы сошли на берег. Принялись искать ресторан. Дело оказалось долгим и нелегким. Хоть это и был крупный порт, туристов туда заезжало немного. Улицы пересекались под прямым углом, они были новые и какие-то тоскливые, по обеим сторонам загроможденные одинаковыми жилыми домами. Большинство из них даже без щебеночного покрытия, пыльные. Магазинов было мало, разве что время от времени фруктовая или мясная лавка. Нам пришлось долго идти, пока мы не нашли ресторана. Небо теперь затянули облака, стало нестерпимо душно. Как и на пристани, по городу бегало множество ребятишек. Они подходили к нам совсем близко, с любопытством разглядывали, потом удирали к своим необъятных размеров, одетым во все черное бабушкам, которые окидывали подозрительными взглядами эту чужую женщину, иностранку. Был час обеда, в воздухе носились запахи чеснока и рыбы. Наконец, на углу двух улиц мы нашли ресторанчик, небольшой, без террасы. Внутри было прохладно. За одним из столиков обедали двое рабочих. Трое клиентов, одетых понарядней, пили у стойки бара крепкий кофе «эспрессо». Столики были сделаны из серого мрамора. Ничего особенного предложить не могу, извинился хозяин, есть овощной суп, салями, яичница, и еще, если вы не очень спешите, можно приготовить спагетти. Это нас вполне устроило. Она заказала вино. Оно оказалось скверное, какое-то густое, фиолетовое, зато прямо из погреба, почти ледяное, и пить его было довольно приятно. Мы довольно долго шли пешком и сразу выпили по два стакана, один за другим.

— Не сказал бы, что вино отменное, — заметил я, — но по крайней мере хоть прохладное, и то хорошо.

— А вот я обожаю такие вина.

— От них потом бывает очень плохо, — сказал я.

— Ты хочешь сказать, они коварные, — смеясь, уточнила она, — так, что ли?

Мы чинно поговорили о винах. Я то и дело подливал ей. Потом появился хозяин с супом. Мы к супу почти не притронулись.

— Когда жарко, — покраснев, призналась она, — совсем не хочется есть.

Я был того же мнения. Вместе с вином ко мне вернулась усталость — если разобраться, я не так уж много спал с тех пор, как узнал ее. Правда, это была какая-то странная, абстрактная усталость, от которой не клонило ко сну. Мне почему-то было трудно есть, почти как четыре дня назад, после купания, в траттории, под увитым виноградом навесом террасы. У нее было такое же лицо, как и в тот день, когда я увидел ее впервые, в зеленом свете виноградин. Она ела чуть больше, чем я. Должно быть, меня питали усталость и вино и — кто знает, что еще? Я заказал еще графинчик вина.

— Иногда, — заметил Я, — никак не могу остановиться, все пью и пью, бывают у меня такие дни.

— Я знаю, — ответила она. — Но так мы совсем захмелеем.

— Именно это нам и нужно, — ответил я.

Хозяин принес салями. Мы немного поели, каждый положив себе на тарелку по нескольку кружочков колбасы. Потом появился салат из помидоров. Они были теплые, должно быть, только что с прилавка соседней овощной лавки. Поели немного и салата. К нам подошел хозяин.

— Вы совсем ничего не едите, — сказал он по-итальянски, — наверное, вам не нравится.

— Нет, все очень вкусно, — возразил я, — просто такая жара, совсем нет аппетита.

Он спросил, жарить ли нам яичницу. Она отказалась: нет, не стоит. Я заказал еще графинчик вина.

— Выходит, вам больше ничего не надо? — спросил хозяин.

— Да, пожалуй, с нас хватит, — ответил я.

Мы немного поговорили о хозяине, который показался нам симпатичным, о его жене, довольно красивой, она что-то вязала, сидя в уголке. А потом, само собой, я снова попросил, чтобы она рассказала мне еще что-нибудь. Она уже давно ждала этого.

— Мне бы хотелось узнать конец этой истории, — попросил я. — Истории Женщины Гибралтарского матроса.

Она не заставила себя упрашивать. Мы уже больше ничего не ели, только пили, и все больше и больше. Нам было нечего сказать друг другу, нам казалось, что отчасти виной тому была жара. А оттого она охотно рассказала мне о том, как они жили в Лондоне. Какая скука была в Лондоне. Что на сей раз, после встречи в Марселе, она уже не могла его забыть, да и смертельная скука в Лондоне, конечно, тоже сделала свое дело. Потом наступил мир, все узнали о концлагерях, а потом однажды в воскресенье — нет, не то чтобы перед тем произошли хоть какие-то важные события, ничего особенного — она вдруг решила вернуться в Париж. И вот в тот день, после полудня, мужа как раз не было дома, она уехала туда и оставила ему письмо. Тут она прервала рассказ.

— Я совершенно захмелела, — призналась она. — Я ведь тебя предупреждала насчет этого вина.

— Я тоже. Эка невидаль. И что же ты написала ему в этом письме?

— Да я уж толком и не помню, что-то насчет того, как я к нему хорошо отношусь. Потом написала, что знаю, как это страшно — мучиться из-за любви, но не могу больше жить только ради того, чтобы уберечь его от этих страданий. И что я, конечно, полюбила бы его, если бы судьба, я так и написала, судьба, так странно не связала меня с тем матросом с Гибралтара.

Она поморщилась.

— Мрачная история.

— Продолжай.

— Я вернулась в Париж. Потом три дня бродила по улицам просто так, куда глаза глядят. В последний раз я так много ходила пешком только пять лет назад в Шанхае. Утром третьего дня в одном кафе из газеты, что валялась на столике, я узнала о своем муже. Он покончил с собой. Лондонский герой покончил счеты с жизнью. Так называлась заметка. В той среде, из которой был мой муж, о таких событиях было принято писать в газетах. И знаешь, самое ужасное, первое, о чем я подумала, прочитав это, — что, раз об этом написали в газетах, значит, и он тоже мог прочитать. Это был способ подать ему весточку о себе. Мой особняк был занят силами внутреннего Сопротивления, кроме второго этажа, где находилась моя комната. Я пошла к ним и попросила разрешения пожить там три дня. Они разрешили и даже позволили пользоваться своим телефоном. Три дня после этого известия я безотлучно провела в этой комнате. Привратница приносила мне еду, вся в слезах, она тоже читала газеты. Уверяла, что понимает мое горе. В той заметке говорилось, будто он покончил с собой, потому что его хрупкая нервная система не выдержала ужасов войны. Я отпустила Гибралтарскому матросу три дня сроку — чтобы добраться до Парижа, если новость застала его не там, и прийти ко мне. В сущности, чтобы убедиться, что он еще жив. Я читала все, что попадалось под руку. Если бы он не позвонил, я бы наложила на себя руки. Я уже дала себе слово, это было единственным, что позволяло мне не слишком много думать о том, какое преступление совершила я своим бегством из Лондона. Я заклинала судьбу вернуть мне его и дала ей три дня сроку. Вечером второго дня он позвонил. Она снова замолчала.