Первые шаги жизненного пути - Наталья Гершензон-Чегодаева

Я писала дальше так: "Ехали мы до Риги один день и две ночи Удобнее ехать было трудно. В вагоне был проводник, который очень заботился о всех пассажирах. Он приносил горячую воду и все делал, что только его просили. Познакомились со всеми пассажирами. Рядом с нами в купе ехала какая-то компания французов из Парижа. Они делали шум в вагоне, свистели не переставая все хором".

"Познакомились с неким "мрачным философом", как назвал его папа, и еще с другими ехавшими в Германию людьми". Среди них мне запомнился молоденький немецкий журналист, с которым папа беседовал; я впервые тогда услышала папину великолепную немецкую речь.

"Утром нас разбудил крик проводника: "Через час — Рига". В Риге пересадка. Скорее все поднялись, начали торопиться, укладывать вещи. Подъезжали к Риге. Было раннее утро и потому еще холодно. Мы взяли носильщика и перешли с одного вокзала на другой. На этом втором нам нужно было ожидать до вечернего поезда. Вошли в буфет. Это был большой зал с прилавком с одной стороны и столиками с другой. На прилавке стояли всякие запыленные закуски, вырезанные в виде звездочек и цветочков. Мы решили пойти и осмотреть город, потому что у нас было очень много времени до вечернего поезда. Город Рига мне показался весь как игрушечный. Улицы были чистенькие, дома хорошенькие и на русские не похожи. Всюду бегали трамвайчики, совсем такие, как у детей бывают игрушечные конки. Я в первый раз была в ино-странном городе, и мне казалось чудным, что все вывески и названия не по-русски написаны".

В этих наивных строках очень верно отразились мои тогдашние впечатления. Новое ворвалось в мою жизнь с неудержимой силой. Во всем, что предстало в это холодное осеннее утро перед моими по-детски широко открытыми глазами, не было ничего похожего на то, что я видела и знала раньше. Действительность повернулась новой гранью и засверкала небывалыми красками.

В моей записи рассказано, как мы долго шли по улицам Риги, отыскивая по имевшемуся у папы адресу какого-то человека, к которому у него было рекомендательное письмо. Ярко светило холодное октябрьское солнце. Наконец, мы нашли нужный дом. Не помню, чтобы этот господин встретил папу очень приветливо. Кажется, он принял его довольно сдержанно, хотя и любезно, и дал какие-то нужные указания. Между прочим, папа попросил его назвать нам ресторан, где мы могли бы позавтракать. Тот посоветовал пойти в ресторан "Франкфурт-на-Мейн".

Мы не сразу отыскали этот ресторан, а долго кружили по улицам и только когда потеряли надежду найти его и решили зайти в первый попавшийся, тогда наткнулись на "Франкфурт-на-Мейн". Оказалось, что господин дал нам неумный совет. Мы попали в роскошное, фешенебель-ное место, где за самый скромный завтрак, оставивший нас полуголодными, нам пришлось очень дорого заплатить. Утренние похождения, которые заняли довольно много времени, очень нас утомили. Сережа с папой на извозчике поехали искать банк, где нужно было менять деньги, а я с мамой вернулась на вокзал.

Дальнейшие строки записи привожу без изменений:

"Я помню, что мне так хотелось спать, что я заснула, положивши голову на круглый деревянный стол, через который проходила деревянная же колонна. Мы обедали на вокзале и потом уже больше никуда не ходили, а ожидали поезда в буфете. Скучно было сидеть все эти часы. Волей-неволей рассматривали всех присутствующих…

Не меньшее любопытство возбуждали во мне одетые в черные фраки ресторанные лакеи, которых я, одержимая демократическими чувствами, жалела, так как мне казалось, что им очень трудно бегать безостановочно, лавируя между столиками, с подносами, уставленными тарелками, бутылками и стаканами. Эти мои чувства еще усилились, когда папа пересказал нам содержание своего разговора с одним пожилым лакеем, с которым он заговорил по-немецки. Этот человек с приятным, усталым лицом пожаловался папе на свою тяжелую жизнь, на трудность лакейской работы, недостаточность заработка при большой семье. Поразило мне воображение и то, что во время этого разговора к старому официанту подошел один из его товарищей и дернул его за рукав, как бы говоря: довольно, мол, тебе. К вечеру на вокзале один за другим начали появляться ехавшие с нами из Москвы люди — наши попутчики до Берлина".

Посадка на поезд в Риге оказалась очень трудной, т. к. вокзал был запружен какими-то переселенцами из России в Америку. Помнится, носильщик посадил нас в вагон до начала общей посадки и до того, как поезд был подан к перрону; для этого он провел нас на какой-то отдаленный запасной путь. Получилось так, что нам не Удалось поместиться всем в одном купе; мы с мамой очутились вместе, а папа — отдельно от нас. Вагон не имел лежачих спальных мест, на мягких диванах сидело по три человека. Когда поезд подали к перрону, в наше купе сели две нарядные молодые дамы, которые привлекли мое особое внимание своим предосудительным с моей тогдашней точки зрения поведением. Сначала они громко и очень кокетливо переговари-вались через окно с провожавшими их людьми, а когда поезд пошел, долго мешали нам спать своей болтовней, возней с завивкой волос, шуршанием бумаги от шоколада, которым они беспрестанно лакомились.

Дорога до Берлина неоднократно прерывалась проверкой документов и осмотрами багажа, которые, впрочем, производились очень поверхностно. К Берлину мы подъезжали рано утром, часов около восьми; поезд шел уже по самому городу — от одного берлинского вокзала к другому. Постепенно наши спутники прощались и сходили. Наконец пришел и наш черед. Верная своему темпераменту, я первая соскочила со ступенек вагона и ступила на перрон.

Знакомство с Германией

Обстановка заграничного вокзала меня ошеломила. На перроне было много народу, громко звучала немецкая речь, тогда мне совершенно незнакомая. По платформе катились тележки с газетами, журналами и открытками, повсюду пестрели яркие рекламы.

В то время как я стояла в ожидании, пока сойдут мои родители и Сережа и будет вынесен наш багаж, ко мне подошел худенький молодой человек небольшого роста, который спросил меня по-русски: "Скажите, ваша фамилия не Гершензон?" Это оказался сотрудник издательства "Эпоха" Меерович, которого послали нас встречать. Он провел нас в буфет, а сам, вместе с папой, пошел нанимать автомобиль или извозчика. Нам пришлось ждать довольно долго, мы успели даже что-то выпить.

Меня не оставляло чувство ошеломленности, благодаря которому все, что представало перед моими глазами, воспринималось с поразительной остротой. Я даже запомнила людей, сидевших рядом с нами в почти пустом в эти утренние часы помещении вокзального буфета: молодую мать с двумя маленькими мальчиками, которые бойко болтали по-немецки.

Папа с Мееровичем пришли, наконец, за нами. Мы разместились в большом экипаже и поехали по улицам Берлина. Ехать пришлось далеко. Я во все глаза смотре-43 на широкие и очень чистые улицы, на непривычное для меня оживленное городское движение. Хорошо помню, как мы проезжали мимо Тиргартена, и я любовалась на красивые деревья и многочис-ленные статуи.

Экипаж наш остановился на сравнительно тихой улице, где для нас снята была меблиро-ванная комната. Дверь открывала полная пожилая женщина, о которой я написала в своих записках, что именно такими "себе всегда представляла квартирных хозяек в Берлине".

Комната оказалась неприятной — темной, не слишком чистой, украшенной тяжелыми пыльными драпировками, меблированной старой мебелью. Нам с Сережей пришлось спать на очень неудобных кушетках с испорченными, выпиравшими наружу пружинами. Хотя в течение двух-трех дней, проведенных в Берлине, нам мало приходилось бывать дома, мы были рады покинуть свое неуютное временное пристанище.

Неприятное первое впечатление, которое произвела на нас эта квартира, в дальнейшем еще возросло, так как уже в первый вечер нашего пребывания в Берлине мама догадалась, что в задних комнатах скрывается нечто вроде игорного притона. В прихожей около входной двери на стуле сидел старичок, который по вечерам впускал в квартиру каких-то людей, бесшумно проскальзывающих в глубину квартиры. Приходили они по одиночке, тайком, вероятно, потому, что в Германии тогда были запрещены азартные игры. Разговорившись с хозяйкой, мама спросила ее: кто эти люди и зачем они приходят, и та не стала таиться, а откровенно созналась, что содержит рулетку, прибавив в свое оправдание: "Ведь жить чем-нибудь надо?" Не знаю, почему Меерович так небрежно отнесся к порученному ему делу нашего устройства в Берлине, поместив нас в такое неприятное место. В краткий период нашего пребывания в Берлине, мы Успели все же кое-где побывать, посетили великолепный Берлинский аквариум. С особым чувством повел нас папа в хорошо ему знакомую по его юным годам (когда он две зимы проучился в Берлинском политехникуме) картинную галерею. Но я оказалась недостаточно подготовленной для восприятия произведений старых мастеров. Довольно равнодушно смотрела я на любимые папины картины (особенно Рембрандта), которые он с восторгом нам показывал. Почему-то мне хорошо запомнилась только одна вещь — "Св. Себастьян" Рубенса (чему я порадовалась через сорок с лишним лет, когда узнала, что это — одна из лучших картин Рубенса; она погибла при капитуляции Германии в конце Второй мировой войны).