В прорыв идут штрафные батальоны - Юрий Погребов

Прихватив с собой Богданова, Павел выбрался из блиндажа в траншею, забрался в немецкое пулеметное гнездо. Припав к окулярам бинокля, прошелся глазом по всему склону от окопов до берегового среза, пытаясь уяснить для себя просчеты, допущенные в ходе боя обеими сторонами. В особенности свои. Полроты его лежало по всему истоптанному, изрытому воронками пространству. Многих он не успел узнать совсем, даже пофамильно, и не узнает уже, вероятно, никогда. Помнил только итоговую цифру в составляемых строевках. Но причастность к судьбе тех, кто темнел сейчас серыми коченеющими бугорками на грязном снегу, не оставляла его. Много бугорков, кучно лежат.

Уже отрываясь от бинокля, уловил какой-то слабый промельк задетый краем окуляра, что-то вроде живого неясного движения по закрайку. Присмотревшись, различил фигуру солдата, тяжело, с натугой ползущего в направлении окопа. Вернее, это были два солдата в сцепе. Один, продвигаясь на правом боку, тащил за собой второго, раненого, прихватив того под мышку левой рукой.

— Взводного ко мне! — оборачиваясь к тройке штрафников, которые оборудовали за его спиной пулеметное гнездо, но уже в сторону фашистов, приказал Павел и протянул бинокль Богданову: — Ну-ка взгляни!

— Да это же Мамазин, ротный, — возбужденно присвистнул Богданов. — Вот дает баба! Я думал, что она по ночам только мужиков выручает. По женской части… А она, глянь, — рогом упирается. Как баркас прет.

— Егор! — позвал Павел появившегося Грохотова, жестом приглашая к месту обзора. — Выдели человека, пусть поможет санинструктору дотащить раненого.

Уяснив, что требовалось сделать, Грохотов, мешковато развернувшись, выскакивает в траншею.

— Зря ты, Богдан, на бабу бочку катишь, — вступился за санинструктора степенный и рассудительный первый номер пулеметного расчета, и Павел припомнил его фамилию — Литовченко. Он из тех, кто непременно вставит слово за обиженных. — Мамазин, Мамазин! — передразнивает он язвительно Богданова. — А она, может, через час тебя, лошака, или меня так же тащить будет.

— А я чё? Я — ниче! — заменжевался Богданов, чувствуя по общему настрою, что и другим штрафникам вокруг Литовченко его обидное замечание в адрес санинструктора не понравилось. — Здоровая, говорю…

— Анекдот в тему, мужики! — предлагает мировую второй номер Литовченко, быстрый в движениях, востроглазый и, видимо, смешливый солдатик Хлопотливо обшлепав карманы телогрейки, он извлекает на свет смятую пачку немецких сигарет, раздобытую, вероятно, тут же в блиндаже, и, присев на корточки, выставляет ее в общий круг. — Значит, два куркуля, отец с сыном, денег немерено, задумали отправить на курорт своих благоверных. Но с условием: чтоб про все свои пакостные дела домой прописывали. Ну, уехали. А через несколько дней получают оба телеграммы. И в той, и в другой всего по одному слову — пиво. Что за черт! Ничего не понимают. Пошли искать понятливого. Тот сыну и объясняет: твоя, мол, пишет — приехала, изменила, вернусь, отчитаюсь. «А моя-то карга при чем? — спрашивает отец. — На нее только слепой позариться может». А толмач ему отвечает: «Точно, батя, угадал. Твоя так и пишет — попыталась изменить, все отказались». — И солдатик сам первым прыскает в кулак, заходится тоненьким козлиным смешком, который, несмотря на его заразительность, нисколько не трогает первого номера.

— Вот и наша санинструкторша тоже на пиво работает, — переждав, как пустое, веселость напарника, скупо одобряет Литовченко. — Здесь у нее одно пиво, а домой вернется — будет другое. Здесь все лезут, а дома все отвернутся…

Пронзительный вой мин — как отснятый кадр на лицах. Только головы поворачиваются выставленным ухом кверху.

Секунда, другая… Грохот — и пласт земли обрушивается сверху. Разрывы следуют один за другим с небольшим перелетом позади окопа. Немцы вновь начинают обработку позиций штрафников. Следующая серия наверняка разорвется в траншее.

— В укрытие! — кричит Павел и не слышит своего голоса. В ушах звон и плотная вата.

Но солдаты и без команды, встряхиваясь и отплевываясь на ходу, бросаются к блиндажу.

Пережидая налет в блиндаже, Павел вспоминает о санинструкторе.

— Егор, ты послал человека за раненым?

— Послал.

Санинструктора Колычев видел лишь однажды, издали, в день прибытия ее в батальон. И когда она вскоре после окончания минометного обстрела появилась в траншее с сопровождающим солдатом, едва сдержался от нескромно проявляемого интереса.

Плоское, совершенно безбровое лицо, низкорослая, то ли бурятских, то ли якутских кровей, плотно сбитая, она стояла перед ним на коротких упористых ногах, в кирзачах, как кряж, вызывая ощущение физической крепости и мощи сродни той, что исходила от цыгана Салова. Говорила с шепелявым акцентом, смазывая шипящие звуки в окончаниях слов.

— Товарищ старшина, там раненых много. Я их одна не успею перетаскать. Кровью изойти на морозе могут. Я двенадцать человек в траншее сложила. Там лежат. Один уже помер. Теперь, может, еще есть. Что делать? И бинты кончились. Сумка пустая. И транспорт нужен. Вывозить нужно.

Колычев ее понимал, но и свои возможности тоже. Что он может? Выделить людей? Но с минуты на минуту ожидается контратака противника, каждый человек в окопе на вес золота. Поколебавшись, все же распорядился:

— Егор, выдели пару мужиков, пусть помогут старшине эвакуировать раненых. А насчет бинтов и транспорта доложу комбату, как только связь появится.

Связисты — двое солдат в истерзанных, исполосованных грязью маскхалатах, видимо, пришлось поползать на животе, — и вправду оказываются легкими на помине. И пока один из них возится с подключением аппарата в блиндаже Грохотова, Колычев сидит рядом за столом, продумывает варианты доклада. В зависимости от того, кому: комбату или начальнику штаба. Кто будет на проводе?

Связь долго не появляется.

— Первый! Первый! Я — Девятый. Ответь! — взывает в трубку телефонист и смущенно, испуганно поглядывает на Колычева: только что ведь была.

Но Первый упорно не отзывается.

Где-то наверху, совсем рядом, ухает глубинный взрыв. Блиндаж встряхивает, пол отзывается мелкой дрожью. Снаряд артиллерийский. Семидесятипятимиллиметровый. Что это — налет? Контратака? Все замирают в напряжении, ожидая, последуют ли за разрывами крики наблюдателей в траншее. Но снаружи доносятся только грохот и треск разрывов. Значит, налет. Будут с полчаса обрабатывать и только потом полезут. Наконец появляется связь.

— Товарищ старшина, командир батальона на проводе, — протягивает ему трубку телефонист, счастливый оттого, что не виноват, не по его вине пропадала связь, и претензий к нему быть не может.

Приложив трубку к уху, Павел слышит сквозь шорох и треск помех твердый, требовательный голос Балтуса.

— Колычев? Слушаешь? Доложите обстановку, комроты. Что у вас там происходит?

— Занял первую линию, товарищ майор. Нахожусь в двухстах метрах от дороги на Маленичи. Противник ведет артиллерийский и минометный огонь. Ожидаю контратаку. Требуется пополнить боеприпасы, необходим транспорт для эвакуации раненых. Кончились индпакеты.

— Сколько людей остается в строю? Потери, старшина?

Вопрос о потерях — щепетильный, не совсем ко времени. Ответ на него Колычев предназначает на потом и потому осторожничает.

— Уточняю, товарищ майор, и сразу доложу.

— В каптерке портянки до одной на счету, а у вас люди. Сколько штыков в строю, комроты? Не темни!…

— Не больше полроты, товарищ майор.

— Уточните. Через двадцать минут жду ваш доклад. Ясно?

— Так точно, товарищ майор.

— Эвакуацию раненых начали. Ждите. Боекомплект к вам тоже направлен. Если не получите в течение часа — доложите. Соберите и приготовьте все, что есть трофейного.

Напоминание излишне.

— Сделано, товарищ майор.

— Из окопов назад — ни шагу. За окопами для вас земли нет. Понял?

— Так точно, товарищ майор.

— Держитесь. К вечеру получите пополнение. Конец связи.

Положив трубку, Колычев облегченно перевел дух. Все время разговора с комбатом он пытался понять, доложил или нет Сачков Балтусу о конфликте между ними, и если да, то в каком свете его представил. Но, похоже, Сачков комбату еще не докладывал.

Ладно, у него есть двадцать минут в запасе. А за двадцать минут многое что может произойти.

В том числе и со связью. Надо бы попрощаться с Титовцом. Дружбы большой между ними не возникло, но помощником ему бывший командир батальона был неплохим.

Титовцу требовалась срочная операция. Крупный осколок разворотил ему бок, он ослабел, истек кровью. Жизнь уходила из него. Он еще боролся с подступающим беспамятством, но сознание меркло, ускользало. Кажется, он уже не понимал, где он и что с ним. Колычева он не признал.