Две жизни - Сергей Воронин

Я и не ожидал ее увидеть, думая, что она уехала. Ведь Мозгалевский же дал предписание Зырянову. Она бежит ко мне.

— Здравствуй, Алеша! — Глаза ее сияют, смеются. Она в ватнике, в штанах, заправленных в сапоги, в косынке. — Что ты так на меня смотришь?

— Я думал, ты уехала.

— Нет, я здесь! Как хорошо, что мы вас догнали.

Я смотрю на нее и замечаю то, чего не видел раньше. У нее пухлые губы, особенно верхняя, такая добродушная, вздутая. У, нее высокая грудь. Маленькая, но высокая. Она смотрит на меня, улыбается. «Но ведь есть же Ирина? — думаю я, и тут же отвечаю себе: — Ирина — мечта. Несбыточная мечта, а тут...»

— Что ты так на меня смотришь, Алеша? — тихо спрашивает она.

— Просто давно не видел, — медленно отвечаю я.

— Ты рад меня видеть?

— Да, — говорю я, и мне становится почему-то легко. Я тоже улыбаюсь.

— И я рада...

Вечереет. Мы идем домой. Молчим. Я чувствую на своих губах какую-то блуждающую улыбку от внутренней неловкости и чего-то грешного. Поднимается луна, и чем она выше, тем белее, и вот уже она как снег на вершинах сопок. От деревьев падают толстые тени, они пересекаются, и лес кажется глухим, непроходимым. Все больше появляется звезд. Синие, красные, зеленые, белые сигналы шлет нам Полярная звезда. Опустила к краю земли ковш Большая Медведица. Как циклоп, смотрит оранжевым глазом Марс. Поднимается ветер. Он тревожно шумит в вершинах деревьев.

— Алеша?

— Что, Тася?

— Подожди, Алеша... Ты так быстро идешь... Я устала.

Она повернулась ко мне. Я беру ее за руку, и она тут же прижимается. Но я ухожу. Я не хочу того, что может случиться. Любовь в моем представлении — совсем иное. Это когда от восторга дышать нечем, когда, не думая ни о чем, во имя любимой бросишься в пропасть, когда готов стоять на коленях и молиться на свою любовь! А тут? Нет, это ни ей, ни мне не нужно.

— Алеша!

Я не остановился.

— Алеша! — Она бежит ко мне, дергает за руку. — Ты разве не слышишь — я тебя зову. Мне страшно...

Я останавливаюсь.

— Алеша...

Она смотрит мне в лицо. Смотрю и я и вижу в каждом ее глазу по маленькой белой луне. Луны плывут в черном океане глаз. И они кажутся мне уже белыми яхтами, уносящими меня в далекое, неведомое.

Я поцеловал ее. Взял за руку и повел, как маленькую девочку, к зимовке. Я ничего не испытывал — ни радости, ни торжества, ни гордости, ни унижения, ни пустоты. Было немного грустно, будто с любимого дерева облетела листва. Хорошо, что Тася молчала. Так было легче.

В зимовке горят свечи, топится печь. Согнувшись над столом, сидит Мозгалевский, читает письмо от Костомарова.

— «Ни в коем случае не идите по подножию Канго. Идти косогором», — читает он, только на мгновение оторвавшись от письма, чтобы посмотреть на меня. Его взгляд пристален, но я делаю вид, что не замечаю этого, и придвигаю к себе миску с гороховой кашей.

Тася что-то весело мурлычет себе под нос, устраивая постель рядом с постелью Ирины. Если можно говорить о каком-то удовлетворении после того, что произошло, то я доволен тем, что она ведет себя так, будто между нами ничего и нет. И я постепенно успокаиваюсь. Потому что то, что произошло, мне мешает. Без поцелуя я жил легче. Жил просто, легко.

Холодный сухой ветер жжет лицо. По Элгуни сплошняком идет шуга, трется о забереги. Шуршит. По небу быстро уходят на юг облака. От воды стынут руки, стягивает лицо.

— Бррр! — вздрагиваю я и бегу в палатку. Но не успел еще вытереть лицо, как откидывается полог и в проеме дверей показывается курносое лицо Шуренки.

— Сверху два бата идут, — говорит она.

С полотенцем в руке я выбегаю из палатки. А к заберегам уже пристает первый бат, и из него выпрыгивает человек в черной борчатке и финской шапке.

— Кирилл Владимирович! — раздается радостный крик Мозгалевского.

«Фу ты, ну как я не узнал его сразу», — думаю я и протягиваю Костомарову руку. Он крепко хватает ее и выскакивает на бровку обрыва. Окружив Костомарова, идем к зимовке. Вся борчатка у него обледенела. Он сбрасывает ее, ставит к столу карабин и оглядывает нас спокойным, радостным взглядом:

— Ну, как живете?

Мозгалевский рассказывает и про Зацепчика, и про питание, и про Градова.

— Градов сейчас у меня. Оленей ждет. В соседнюю партию перебирается, — сказал Костомаров.

— Говорил он вам, что у нас есть нечего.

— Наоборот, говорил, что у вас восемь мешков муки, — удивленно сказал Костомаров.

— Вот безобразие! — всплескивает руками Мозгалевский.

— Взял у меня три мешка для пятой. Зол он как черт, категорически против скального варианта. Если бы не Лавров, наверняка запретил бы вести на косогоре изыскания. Ну, это дело его, а наше — быстрей-быстрей двигаться друг другу навстречу. Я вам привез муку, сахар, картофель и немного оленины. Соснин, примите.

— Есть! — вытягивается перед Костомаровым наш помначпохоз и стремительно выходит из зимовки.

— В Байгантае все эвенкийское население посажено на строгий паек. Взял в магазине продукты в долг. Надеюсь, скоро прилетят самолеты. Говорил с Лавровым по радио. Он просит продержаться до первого ноября. Что-то с самолетами неладное. До смычки наших отрядов, Олег Александрович, километров двадцать...

— Неужели вы прошли пятьдесят? — кричит Мозгалевский. Он ошарашен.

— Но я не один, с Покотиловым. И берем на косогоре всего по три точки — подошва, середина и вершина. Кстати, нужен отчаянный малый. Нет ли у вас такого, чтоб по вершине бегал?

— Есть. Из заключенных, Михаил Пугачев, — сказал я.

— Отлично. Завтра я возьму его с собой. У Покотилова парнишка ничего, а мой трусит. Олег Александрович, хотите, я вам расскажу об экономической выгоде скального варианта?

— Пожалуйста, рад выслушать.

Костомаров подсел к нему поближе. Начались выкладки, вычисления. Костомаров волновался, глаза его блестели, я никогда таким его не видел.

— Сорок миллионов экономии! Каково, а?

— Это заманчиво, но цыплят по осени считают, — улыбаясь в усы, сказал Мозгалевский.

— Теперь тоже осень, — как-то сразу завяв, ответил Костомаров и, немного помолчав, спросил: — А сама идея укладки трассы по косогору вас не воодушевляет?

— Меня может привлечь только трезвый инженерный расчет, — ответил Мозгалевский, потирая колени. — Скальный вариант трудный, и, мне думается, именно эта трудность и увлекает вас...

Костомаров в упор посмотрел в тусклые, с расплывшимся зрачком, глаза старшего инженера.

— Я думал, вы лучшего мнения обо мне, — тихо сказал он. — Я вас не обманываю, когда говорю, что изо всех вариантов этот самый выгодный. Почему вы мне не верите?

Мозгалевский пожал плечами, будто ему стало холодно:

— Чтобы поверить, нужны варианты. Материалы для сравнения вариантов. Вы же инженер. Вы должны это знать не хуже меня.

— Не дай бог, если у начальника главка такой же недоверчивый характер, как у вас, тогда я пропал, — невесело улыбнулся Костомаров.

— Насколько мне известно, он человек трезвого инженерного расчета.

— Ну, тогда пропал. — Костомаров помолчал и, окинув взглядом зимовку, спросил: — А где же Покровская?

— В поле. Пошла к сопкам, — ответил Коля Николаевич.

— Так. Ну что ж, поеду обратно. Время не ждет. Как бы то ни было, а теперь вы знаете мой замысел, — сказал Костомаров Мозгалевскому, — и прошу вас неукоснительно придерживаться моих указаний... Что могу я вам сказать на прощание, Олег Александрович? Опыта у вас больше, чем у меня, но смею вас заверить, будет принят скальный вариант. И поэтому не тратьте напрасно время на сомнения. До свидания, товарищи. Желаю успеха. — Он быстро сбежал по крутому берегу к реке и вскочил в бат. За ним так же быстро пробежал Мишка Пугачев. Гребцы оттолкнулись от берега и легко пошли против течения, к своему лагерю.

Тетрадь двадцать первая

...Смешно и обидно. Из всех лагерников, а их у нас перебывало около сотни, осталось только одиннадцать человек. Но кто они? Почти сплошь жулье. Царек, Юрок, Резанчик. Чего только одни клички стоят! Но как такое могло получиться? Незаметно, день за днем, отбирали и отсылали лентяев, ненадежных, и теперь, в самый ответственный момент, вдруг оказались в окружении жулья. Уму непостижимо. Но работать надо. И мы работаем, не показывая вида, что боимся или недовольны ими.

Гора Канго неприступна. Чтобы ее обойти, пришлось отбить двенадцать углов. Все эти углы строго увязаны между собой. Стоит только где-нибудь ошибиться — и вся работа полетит насмарку. А рабочим на это наплевать.

— Мы здесь срок отбываем, а не работаем, — растягивая длинный рот и показывая редкие черные зубы, цедит Юрок.

— Нам здесь только номер отбыть, — вторит ему бронзоволицый Резанчик.