Две жизни - Сергей Воронин

— Го-го-го-го! — захохотал Соснин. — На трусливого много собак...

— Сам вы собака! — крикнул Зацепчик. — Алексей Павлович, умоляю, дайте ружье. И вообще, давайте установим по ночам дежурства.

После этого наступила тишина, и все внимательно посмотрели на него. Он сидел, сунув руки меж колен, по щеке у него текла слеза.

— Да вы что, голубчик, Тимофей Николаевич, в самом деле боитесь? Ну как вам не стыдно... Это же малодушие. Ну успокойтесь.

— Малодушие? А почему он на меня так пристально смотрит? Почему у него хищный взгляд?

— Да это вам кажется... Ну, если хотите, я могу его отправить вниз...

— Нет, нет, этого делать нельзя. Он догадается, почему его отправили, и накажет своим партнерам, чтобы они рассчитались со мной... И вообще, я прошу вас всех, не говорите, даже виду не подавайте что я... что здесь произошло.

Ложась спать, Зацепчик положил рядом с собой мое ружье. Оно заряжено. Но не дробью и не жаканом, а бумагой. Пусть стреляет.

И что же, ночью он выстрелил. Переполох был страшный.

— Он лез, уверяю вас, он лез! — кричал Зацепчик.

— Пошли вы к черту! — кричал Мозгалевский. — Никого не было. Это я выходил до ветру. Вы могли меня убить, черт подери!

Как хорошо, что я зарядил патрон бумагой.

— Сейчас же отдайте ружье! Алексей Павлович, возьмите ружье! — кричал Мозгалевский.

Зацепчик отдал ружье, но я видел: он положил под одеяло топор.

— Отдайте топор, — негромко сказал я.

— Что?

— Отдайте топор.

— А, вы с ними? Я давно замечал, что вы с ними. Недаром вас они и не трогают. И не угрожают!

Я замолчал. Что с ним спорить?

А утром мы с Зацепчиком распрощались. Прилетела «шаврушка».

— Чем обрадуете нас? — спросил Мозгалевский.

Летчик был молод и беспечен.

— Письма вам привез. Я ведь только мимоходом.

— Ах, вот как... Ну что ж, спасибо и на этом. Но вот у меня к вам какая просьба. — И Мозгалевский что-то стал тихо говорить летчику.

— А что, давайте. Отвезу, — весело сказал летчик.

Мозгалевский быстро ушел в палатку к Зацепчику. Через полчаса Зацепчик с чемоданом в руке влез в «шаврушку».

— Была без радости любовь, разлука будет без печали, — громко сказал он и отвернулся от нас.

И тут я подумал, что вся эта история с Резанчиком — просто ловко разыгранный фарс. Не захотел больше работать в тайге Зацепчик и сбежал.

— Шкурник! — крикнул я.

— Точно! Марш, марш! Гуд бай, как говорят французы.

И вдруг нам всем стало весело. Мы смотрели на Зацепчика и смеялись.

— Давай, давай, проваливай! — кричал Коля Николаевич.

— Угрястый шкурник! — кричал я, зная, что теперь меня Мозгалевский не одернет и не запретит обзывать Зацепчика любыми словами. — Угорь!

— Точно! Угорь!

— Жалкие люди, — покачивая головой, усмехался Зацепчик.

— Сам дурак! — кричал Коля Николаевич.

Мозгалевский смотрел на всю эту сцену и смеялся.

Летчик влез в кабину, помахал нам рукой, и «шаврушка» пошла по течению. Потом развернулась, набрала скорость, оторвалась от воды.

Часа через полтора Зацепчик будет в Комсомольске, но я ему не завидую. Как бы ни было трудно, все равно здесь хорошо, и лучшей жизни мне не надо.

— Леша! Вставай, Лешка! — кричит Коля Николаевич. Я высовываю из-под одеяла голову и смотрю на него. — Да не на меня, в дверь смотри!

Снег. Сколько снега! Всё в белом. Из палатки я вижу дальние сопки и противоположный берег. Но я не узнаю их. Быстро надеваю сапоги, бегу и, ослепленный белизной, замираю. На деревьях снег. Каждое дерево стало белым, каждая ветвь — пуховой. И все это искрится, сверкает, радуется. А на сопках снег то белый, то голубой, запавший в ложбины, то ярко-розовый от лучей взошедшего солнца, и какая теперь стала красавица Элгунь — смуглая, в белом кружевном воротничке. Как все изменилось! Воздух словно вымылся, стал чистым, прозрачным. И только сейчас я понял, как надоела мне осень, с грязью, с дождями, со слякотью. И какая чудесная штука снег. Как он все освежает! Какой везде порядок!

Сегодня мы перебираемся на следующую стоянку. Идем налегке. Соснин часть груза должен отправить на батах, другую — на оленях. Но оленей пока нет. Нам ждать незачем, и мы уходим. Идти десять километров. Взяли с собой только лепешки и чайник.

Идем за Мозгалевским. Идем долго. Тайга густа, но вот деревья начинают редеть, все больше появляется меж их вершинами голубых прогалин, и уже слышится шум идущего поезда. Так может шуметь только Элгунь. Вот и она!

— Стреляйте, Алексей Павлович, стреляйте, — говорит Мозгалевский. — Соснин где-нибудь тут остановился.

Я стреляю. Эхо, как мячик, отскакивает от сопок, от берега, от леса, — но в ответ — ничего. А уже смеркается.

— Странно, — говорит Мозгалевский. — Странно... Видимо, придется здесь заночевать.

Отошли немного от реки, выбрали место у большой валежины. Развели костры. Шуренка подвесила чайник. И вот уже все улажено. Как будто так и должно быть. И не беда, что нет палаток. С трех сторон горят костры, а мы сидим в центре, и нам тепло, даже жарковато. Закипает чайник, достаем из карманов лепешки. И ничего нет более вкусного, чем этот чай с дымком вприкуску с пресной подгорелой лепешкой.

Темно. На черном небе ярко горят звезды. Белые искры летят от костров к вершинам деревьев, и кажется — это они становятся звездами. Вокруг нас тьма. Но она не страшит. Даже как-то уютнее с нею. Пора готовиться ко сну. Нет ни одеял, ни подушек, ни матрацев. Но можно и без них. Для этого надо только побольше нарубить еловых и сосновых лап. На них спишь, как на пружинном матраце. С боков обогревает. Тепло... Утром Мозгалевский меня и Колю Николаевича послал вверх на поиски Соснина. Покотилова — вниз.

Мы идем берегом. Он обрывист, скалист. Иногда приходится сворачивать в лес, а в лесу такой чертолом, что не знаешь, куда и податься. Но идти надо, и мы продираемся сквозь завалы, сцепления кустов, болота. Шли, шли, и вдруг потянуло дымом. В распадке, меж двух скал, приткнулись у ручья палатки.

— Го-го-го-го-го! Стыд, срам и позор! Изыскатели, и заблудились.

— Смешки? Где было приказано разбивать лагерь? А ты куда забрался? Ох, борода! Сто́ишь ты мне здоровья и еще двух нервов, попадет тебе от Мозгалевского, — сказал Коля Николаевич.

— Брось ты, — встревожился Соснин. — Я правильно стал, это вы заблудились.

— Ладно, спорить некогда. Отправляйся берегом, натолкнешься на наших. Учти — голодные. А если голодные, то злые.

— Батурин! — крикнул Соснин, и из палатки вышел эвенк. Был он высок, широкоплеч, с плоским, как тарелка, лицом. — Давай быстрее вниз, увидишь наших — веди сюда.

Вслед за Батуриным вышли из палатки еще два эвенка. Он что-то сказал одному из них, и тот, быстро сбежав к берегу, сел в оморочку.

— А где же Покенов? — спросил я Соснина.

— Уехал домой.

— Он что, больше работать у нас не будет?

— Нет. Я нанял Батурина. Смешное дело, оказывается, Покенов — самозванец. — И, видя у нас на лицах недоумение, пояснил: — Никакой он не проводник.

— Это как же?

— Так же. Не каждый эвенк проводник. Да нам проводник теперь мало нужен. Охотник — вот в чем сила. Батурин у нас теперь работает.

Батурин щедро улыбается. От этого глаза у него становятся как две прорези. Нос у него плоский, без переносья, — поставь у левого глаза палец, правым легко его увидишь.

— Я уже работал в экспедиции, — говорит он чисто, без акцента, — три года назад, тоже был охотником. Градов был начальником партии.

И тут я живо вспоминаю странную историю с рукописью.

— Скажите, был в вашей партии молодой паренек Виктор Соколов?

(Виктор Соколов — это автор растерянной рукописи.)

— Соколов? Витя? А как же, — улыбается Батурин, — был.

Тогда я рассказываю все, что связано с рукописью и ее автором.

— От камня умер? — удивленно говорит Батурин. Не понимаю, как мог сам упасть ему на голову камень!

— Старуха в этом тоже не особенно уверена, но она не допускает мысли, что его мог кто-нибудь убить...

— Какая старуха?

— Бабушка его. У которой я покупал огурцы... Скажите, а этот Покенов, который был у нас проводником, он не имеет отношения?

— Нет...

— Но ведь тоже Покенов?

— У нас Покеновых в каждом стойбище много. И Кононовых тоже... Но откуда же мог узнать Соколов про Покенова и Кононова? Были такие богатые оленеводы. Только Покенов из Соноха, а Сашка Кононов из Мкуджи...

— Там еще Прокошка упоминается, — говорю я.

— Прокошка? — удивленно вскрикивает Батурин. — У нас Прокошка был проводником.

— Стоп! — неожиданно кричит Соснин. До этой минуты он с интересом вслушивался в наш разговор, но теперь шумит. — У меня тоже есть занятные листки. — Он бежит в палатку и возвращается через несколько минут, держа в руках десяток тетрадочных листочков, исписанных фиолетовыми чернилами.