Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

И Феодор увидел, как съежилась опальная императрица, как отстранилась от сына, встала. И подняла на этериарха свои черные омуты. И шепотом, одними губами спросила:

— Он приказал?

Феодор утвердительно кивнул.

Зоя подошла к окну, погрузилась в скорбное раздумье.

Сын приник к ней, боясь отпустить хоть на миг. Зоя все стояла, замерев.

«Все равно ведь изведут и игемону, и мальчишку. Рано или поздно», — думал Феодор, глядя на приникшего к бессильной матери Константина. Оба были жалкие.

Где-то далеко внизу добродушно рокотал прибой. И Феодор знал, что сделает сейчас еще более правильное дело.

— Василевса можно спасти. Тебя можно спасти, игемона. На пути к Городу царь болгарский Симеон с тысячным войском. Я выведу вас обоих из дворца за Железные Ворота, в гавань Юлиана, я знаю там верных людей. Надежных, верных людей, игемона. Царь Симеон, болгарин, даст вам убежище. Вы будете у него в безопасности.

Это был не такой уж безумный план. Этот план зародился у этериарха, пока он шел с мальчишкой по Вуколеону, и окончательно созрел, пока они карабкались по глицинии.

Этериарх и на самом деле представить себе не мог, с каким удовольствием и почестями принял бы болгарин и опальную императрицу, и порфирородного мальчишку. Василевс Александр на глазах у всех бросил на пол и топтал в Магнавр-ском дворце верительные грамоты болгарских послов. Честолюбивый, образованный царь Симеон, сын царя Бориса, давно желал не только отплатить императору-пьянице за его безобразную выходку, о нет, не только! Великий болгарин планировал ни много ни мало — заменить Pax Byzantina[132] на Рах Bulgarica[133], а для этого нелишне было бы породниться с Македонской династией. У Симеона для этого имелась подходящая дочь.

Мать и сын обернулись Феодора и рассматривали этериарха так, словно он только что неожиданно возник перед ними. Феодор поневоле заметил одинаковость выражения их глаз:

«Какой варварский выговор!» — подумала императрица Зоя. И посмотрела на этериарха:

— Бежать? Оставить столицу им — Александру и Николаю? — произнесла она брезгливо, без титулов. — Бежать — к болгарину, который идет на мою столицу с войском? Просить у него помощи? — Зоя осторожно высвободилась из объятий сына, не замечая его молящих глаз. — Нет, этериарх. Это — слишком дорогая цена. Слишком дорогая цена.

Константин смотрел обреченно.

Внезапно Феодора осенило:

— Ты не веришь мне, игемона. Думаешь, я подослан, чтобы уличить тебя. Да покарает меня Иисус Христос и все боги, какие только есть на свете, но… — Он осекся, увидев, как недоумение высоко приподняло ее брови, сразу понял, что сморозил несусветную глупость. И замолчал.

— Даже если ты и не подослан, этериарх, знай: ромеи[134] никогда не примут императора, который искал себе поддержки у варварского, вражеского, войска. Никогда.

— Тебе, василисса, грозит насильный постриг, сыну твоему — оскопление…

— На все воля Божия. Кто приказал тебе привести ко мне сына?

— Никто, игемона. — Феодор повинно опустил голову. — Прости мне своеволие. Просил… твой сын, игемона…

Она посмотрела на этериарха с гневом:

— Константин — не только «мой сын», он — богопомазанный порфирородный римский император! Ты, этериарх, должен отвечать, что приказал тебе привести его сюда порфирородный василевс! И пока его не оскопили, он — император!

Феодор понял, что он прав был: люди они — только с виду…

— Тогда прощайтесь с сыном… С порфирородным василевсом, игемона. Нам пора, пока не хватились.

Она не приняла его помощь. Он — тоже варвар. Может, даже подумала, что он с Симеоном в сговоре: от варваров всего ведь можно ожидать!

На императорской шейке опять забились синие жилки. Все уроки о том, как должен держать себя василевс Византии, оказались бессильны перед простым детским отчаянием. Константин вцепился в мать и молил ее, захлебываясь слезами:

— Он друг, игемона-мать! Он не враг, поверь ему, он спасет!

Мать грустно, но решительно отняла тонкие мальчишеские руки от своей шершавой власяницы:

— Утри слезы. Успокойся. Помни, кто ты. До конца. Такова судьба… И молись Господу, как я тебя учила, — сказала она. Потом перекрестила сына и отошла к круглому окну, давая понять, что разговор окончен.

Мальчишка отступил назад, он кусал губы, чтобы не разреветься.

— Прощай… моя игемона-мать, василисса Зоя.

Она повернулась к нему со спокойной, одобрительной улыбкой: он выбрал правильное обращение к ней.

Подошла к нему опять, пригладила рукой непослушный чубчик. У мальчишки вспыхнула в глазах надежда.

— Прощай навсегда, порфирородный сын. Господь — наше единственное утешение.

Надежда погасла.

Когда императрица осеняла сына крестным знамением, Феодор заметил, что ногти у нее криво обкусаны, как у юродивых на паперти.

…Только когда они слезли по глицинии обратно в колоннаду внутреннего двора, мальчик вспомнил, что не отдал матери рисунок, стал рваться обратно, словно забыл самое важное, от чего зависела его жизнь. Потом сел на холодный мрамор, обнял колени руками и забился в беззвучном плаче. Феодор присел рядом с ним на корточки и дал выпить ему вина из своей фляги. Мальчишка, видно, был к вину привычен, не отплевывался.

Потом утер рукавом глаза, решительно поднялся, и они пошли к египтянину…

…Когда Константин, закусив специальную дощечку, которую лекаря давали всем, чтобы пациенты не вопили от дикой боли, уже был распростерт на мраморном столе лекаря Зармы, и тот, сосредоточенно напевая себе под нос что-то монотонное, привычно выбирал наиболее подходящий из своих разложенных на белом полотне острейших хирургических ножей, примчался посыльный от императора: василевс Александр одумался и отменил повеление.

Приди они к египтянину Зарме немного раньше — и было бы слишком поздно. И жизнь Константина Багрянородного была бы другой, да и вся византийская история пошла бы тогда по-другому.

А Феодор долго никак не мог забыть безумные, как у попавшего в силки зверька, чуть хмельные, заплаканные глаза маленького императора…

Вскоре умер император Александр, приняв накануне какое-то снадобье, приготовленное для него очередным шарлатаном, и события в Константинополе понеслись со скоростью колесниц на последнем круге Ипподрома. Регентом малолетнего императора в завещании покойного императора Александра был назван патриарх Николай Мистик, а не Зоя, императрица-мать, как ожидали все согласно Закону и обычаю.

И возникает почти анекдотическая ситуация: патриарх Николай, ничего еще не зная о своем назначении регентом и будучи уверенным, что регентом Константина и империи, конечно же, стала ненавистная Зоя, действует решительно. Он открыто призывает изменника Дуку (это уже сын того, первого: отец почил в изгнании) войти с войском в Константинополь и взять власть. И вот, четко печатая шаг, через Железные ворота в Город входят колонны отборных ренегатов Дуки-сына. И почти одновременно, с небольшим опозданием оглашают завещание императора. И Николай холодеет.

А ему еще и сыплют соль на раны: «Вот ведь, батенька: погорячились звать интервента-Дуку с его отборной армией — власть-то с самого начала ваша была. Против себя, получается, Дуку-то с войском в Константинополь призвали. Властью с Дукой делиться теперь придется… Потому как наше войско сражается с болгарами аж у Андрианополя и прибыть в город так быстро не в состоянии. И императорское завещание — завещанием, но в щепетильных вопросах престолонаследия войско в городе — это аргумент всегда наиболее убедительный».

Николай, как можно легко себе представить, хватается за голову и дает себе несколько зароков: во-первых, никогда не делать ничего впопыхах, во-вторых — всегда читать все завещания, включая мелкий шрифт, перед тем как призывать военную помощь! И, будучи политиком, каких мало, самоотверженно и решительно разворачивает мятеж на сто восемьдесят градусов и… возглавляет сопротивление Дуке.

Защитники города и патриарха занимают оборону на Ипподроме (который со своими трибунами вполне сошел за крепость). Особый упор делается на варяжскую дворцовую гвардию и всегда пассионарных и готовых к мятежу константинопольских горожан без определенных занятий. И те начинают с Ипподрома засыпать копьями и подожженными стрелами войско Дуки-сына, совершенно переставшего что-либо понимать: его звали с войском, приглашали разделить власть, такая была теплая переписка: «Искренне ваш патриарх Николай», и вот главный союзник неожиданно устроил расправу.