Любовница №2358 (СИ) - Семенова Лика

Масабих-раиса явилась после полудня. Ворвалась в комнаты в сопровождении девушек-кхадим, и принялась энергично отдавать распоряжения, тыкая толстым пальцем и позвякивая браслетами. Наконец, подошла к моей кровати и пытливо заглянула в лицо:

— Как ты себя чувствуешь, ятараф?

Я откинулась на подушки:

— Плохо, Масабих-раиса. Меня заперли, в четырех стенах. Мне нужен свежий воздух.

— Для твоего же блага, ятараф. Для твоего же блага, — толстуха бесцеремонно ухватила меня за подбородок и поворачивала голову, внимательно приглядываясь: — Щеки румяные, глаза ясные. Ты здорова, ятараф, нимат альжана.

— Нимат альжана…

Конечно, Масабих не уловила иронию. Нимат альжана — благословение небес. Здесь на все благословение небес. И, похоже, небеса благословляют всех, кроме меня.

Толстуха отстранилась, деловито кивнула:

— Вставай, Амани, у нас много дел.

Я не шевельнулась, лишь уставилась в ее смуглое лицо. Внутри все сжалось. Я с самого утра подспудно ждала какого-то дерьма. И, похоже, не просчиталась.

Масабих-раиса нетерпеливо топнула:

— Не ерепенься, ятараф. Делай, что говорят. Поднимайся.

Пришлось подчиниться. Я встала, сунула ноги в мягкие, расшитые камнями туфли без задников:

— Что случилось, Масабих-раиса?

— Господин пожелал тебя видеть. Уже приготовили баню.

Я остолбенела. Нервно сглотнула и скомкала немеющими пальцами легкое канареечное платье:

— Ведь Иршат-саед говорил…

Толстуха отмахнулась:

— Слово Иршат-саеда ничто в сравнении с желанием господина. — Она замахала рукой: — Пойдем! Пойдем, нимат альжана!

Сопротивляться было бессмысленно. Я послушно шагала за жирной спиной Масабих, окруженная конвоем из девушек. Мы проходили обнесенными изящными мозаичными колоннами галереями, ныряли в резные арки, спускались по каменным ступеням. Встречные женщины расступались, давая дорогу, почтительно склоняли головы перед толстухой.

Натопленная баня обдала влажным теплом. Но и здесь явно чувствовалась вездесущая вонь накхи и каких-то ароматических трав, которые смешивались в невыносимую наркотическую какофонию. Остальное не удивило. Тахильские бани были довольно популярны в Альянсе. Разве что эта поражала масштабом — в обратном смысле. Помещение было небольшим. Вероятно потому, что так его было проще протопить. Неужели, дровами или углем? Чтобы истребить всех до последнего бесов! Жаль, этот священный огонь не мог уничтожить этих погрязших в глубоком невежестве варваров. Всех до единого. Я бы до последнего смотрела, как занимается ярким пламенем аль-Зарах.

Я могла иронизировать и мечтать сколько угодно, но ситуацию это не меняло. Я просто стояла истуканом, позволяя снимать с себя одежду, расчесывать волосы. Меня уложили на мраморный стол и принялись намыливать густой пеной с удушающим ароматом, от которого попросту мутило. Здесь все запахи таковы. Каждая страна имеет свой запах, сейчас я осознала это совершенно отчетливо. Альянс для меня пах горьковатым морозным деревом, свежим, как дыхание северного ветра.

Я лежала на прогретом мраморе, будто на горячем прибрежном песке, и смотрела по сторонам. На этих людей. Точнее, из всех девушек меня интересовала только одна — ледяная блондинка, которую я уже видела однажды.

Ее называли Бахат. Бледная, в переводе с тахве. Это было метко. Она казалась здесь инородным телом, представляла собой полнейшую противоположность местным. А рядом с толстухой Масабих выглядела и вовсе инопланетной. Пару раз она ловила на себе мой пристальный взгляд и поспешно отворачивала лицо, будто пряталась. А я снова и снова искала ее глазами. Ее правая щека казалась изрытой, будто кусок смятого шелка. Но я не могла понять, что это, может, лишь игра теней. Смотрела и смотрела. Ровно до тех пор, пока не заметила ее правую руку, лишенную мизинца.

Меня передернуло. Я даже не сомневалась, что увечье эта бедная девушка получила именно здесь. За что? За то, что осмелилась противиться ему? Аль-Зарах просто не мог не обратить на нее внимания.

Я невольно сжала кулаки, будто пыталась сберечь собственные пальцы. Даже проклятый дворец Хазин нужно было заслужить — наскучить. Наскучить — значит покориться. Покориться — играть по правилам Альянса. И нарушить обещание, данное Полу. Я просто горела от собственной глупости: что я наделала!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я дурела от жара, от удушающих запахов. Разомлела так, что даже сознание подернулось туманом, будто я выпила шампанского. Что они жгли вместе с накхой в своих курильницах? Но Бахат теперь не шла у меня из головы. Я должна попробовать поговорить с ней. Должна узнать, как она попала сюда. Что с ней случилось. Что-то мне подсказывало, что ее история схожа с моей. Скольких еще безнаказанно продал Альянс?

Казалось, прошла целая вечность. Я сидела на табурете посреди своей комнаты и смотрела в зарешеченное окно, наблюдая, как темнеет небо. Тело было тяжелым, податливым. Сознание будто все еще заволакивали клубы банного пара. Все казалось таким далеким, не важным. Я встрепенулась лишь тогда, когда Шафия-кхадим хотела снять с моей шеи кулон. Я поймала ее за руку, отыскала взглядом Масабих:

— Прошу, оставьте это.

Толстуха долго жевала губы, раздумывая, наконец, нервно махнула рукой, давая Шафие знак оставить цепочку. Я даже усмехнулась: она смертельно боялась, что кулон являлся символом моей веры и мог оскорбить фанатичный взгляд ее господина.

Мне велели подняться. Масабих придирчиво оглядывала меня, нервно сцепив руки, кивнула. Мне на голову опустилось красное газовое покрывало, завесив до самых ступней. Будто глаза застило кровью.

— Нимат альжана, ятараф, — Масабих-раиса вновь напряженно кивнула, шумно выдохнула и направилась к дверям.

Мне оставалось только следовать за ней.

51

Больше всего пугало то, что не было страха. Даже волнения. Мое сознание, несомненно, было чем-то отравлено. Чего они боялись? Что в порыве отчаяния перегрызу горло их эмиру? Или кто-то уже пытался сделать это? Может, Бахат?

Аль-Зарах зашел в покои с открытого широкого балкона. И я могла поклясться, что видела за его спиной силуэт припаркованного легкого эркара. Я вглядывалась в темноту, подрагивающую всполохами огня, но была вынуждена опустить голову, потому что аль-Зарах пристально смотрел на меня.

Я впервые видела его таким. Даже невольно задержала дыхание. Сейчас он был на своем месте и напоминал скорее варварского идола, чем современного мужчину, которого я видела в Альянсе. Беспокойное пламя свечей бросало на его смуглое лицо золотистые блики. Все в нем было завораживающе органично. Голову венчал белоснежный тюрбан, украшенный камнями, в ушах, вместо привычных деликатных бриллиантов были вдеты массивные золотые кольца с подвесками, которые, вопреки ожиданию, не придавали ему ни грамма женственности. Жемчужный кафтан, шитый серебром, в глянцевые атласные полосы, белый бурнус.

Меня обожгли жгучие черненые глаза, и я невольно вздрогнула, будто на голую кожу попали искры от костра. Он молчал. Лишь неспешно приблизился, с интересом оглядывая, будто шел по следу добычи. Потянул за тонкий красный газ и наблюдал, как покрывало сползает с моей головы, открывая лицо.

— Теперь ты хороша, как самая редкая жемчужина. Так, как должно.

Он протянул руку, вероятно, дожидаясь, что я стану ее целовать в знак поклонения. Но я не шелохнулась. Это вызвало его усмешку.

— Ты научишься чтить своего господина, Амани. Когда Тахил проникнет в твою душу вместе с нашей верой.

Я сглотнула:

— Мне не нужна ваша вера.

Аль-Зарах вновь снисходительно улыбнулся:

— Ты должна принять истинную веру и признать Всевышнего единственным богом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Я открыто посмотрела в его лицо:

— Я не верю в богов, Аскар-хан. Не поверю и в вашего бога.

Он помрачнел, сжал рельефные губы:

— Мне совершенно безразлично, во что ты веришь, Амани. Ты лишь сделаешь то, что должно. Каждый должен делать то, что должно, — тихий мягкий голос обволакивал, как дым курильниц. — Пока ты не примешь истинную веру, я не смогу разделить с тобой ложе по праведным законам. И ребенок будет зачат без благословения Всевышнего. Я не могу лишить своего сына божественного благословения. Эмир Ашамун-Сиде не может делить ложе с иноверкой, потому что этим осквернит себя. И твердо запомни: Аскар-хан остался за границами Тахила. Для тебя я отныне господин и повелитель.