Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Он плачет и причитает совсем не по-дикторски. Мама, мама, выпусти меня. Тут крысы. Мама, я на «Би-Би-Си» хотел, и все. Господи, мама, Господи. Больше не пущу никого на трубу. Я из Лондона денег пришлю. Мама, мама!

Мики так и корчится на земле на заднем дворе. На скорой помощи его увозят в больницу – у него перелом плеча и язык в решето.

Тут как тут и наши матери. Какой стыд и позор, говорит миссис Дули. Дочки мои не могут спокойно помыться в пятницу, тут же все на свете в окно пялятся - и мальчишки-то согрешили, а завтра у них Конфирмация - надо их к священнику на исповедь отвести.

А мама отвечает: не знаю, кто там пялился, но я весь год копила Фрэнку на костюм и не собираюсь идти к священнику, чтобы он мне потом сказал, что мой сын не готов к Конфирмации и придется ждать еще целый год, а он из пиджака вырастет - и все из-за какой-то невинной шалости - подумаешь по трубе забрался поглазеть на тощий зад Моны Дули.

Мама тащит меня за ухо домой и ставит на колени перед Папой. Поклянись, говорит она, поклянись вот этому Папе, что ты не видел Мону Дули в чем ее мать родила.

Клянусь.

Если ты лжешь, то завтра пойдешь на Конфирмацию с грехом на душе, а это самое страшное на свете кощунство.

Я клянусь.

Только сам епископ мог бы отпустить такой страшный грех.

Я клянусь.

Хорошо. Иди спать, и впредь чтоб и близко не подходил к этому несчастному Квазимодо Дули.

На следующий день мы все проходим Конфирмацию. Епископ задает мне вопрос по катехизису: какая Четвертая Заповедь? И я отвечаю: почитай отца твоего и матерь твою. Он треплет меня по щеке, и я становлюсь солдатом Истинной Церкви. Вернувшись на место, я опускаюсь на колени и думаю: как там Квазимодо, запертый в угольном чулане под лестницей, и может все же отдать ему шиллинг, чтобы помочь пробиться на «Би-Би-Си»?

Но про Квазимодо я вскоре забываю, потому что у меня из носа идет кровь и кружится голова. Все мальчики и девочки, у которых была Конфирмация, стоят вместе с родителями у церкви св. Иосифа, обнимаются и целуются, солнце ярко светит, а мне все равно. У папы есть работа, а мне все равно. Мама меня целует, а мне все равно. Ребята говорят про Коллекцию, а мне все равно. Кровь из носу у меня все течет и течет, и мама боится, что я запачкаю костюм. Она бежит в церковь и просит у ризничего Стивена Кэри какую-нибудь тряпочку, и он дает ей кусок дерюги, которая царапает мне нос. На Коллекцию пойдешь? - спрашивает мама. А я отвечаю, что мне все равно. Иди, иди, Фрэнки, говорит Мэлаки - он разочарован, ведь я обещал ему, что мы сходим на фильм в «Лирик Синема» и наедимся конфет до отвала. Мне хочется лечь. Я мог бы лечь прямо тут, на ступеньках церкви св. Иосифа, уснуть и не просыпаться никогда. Бабушка нам готовит кое-что вкусное, говорит мама, и при мысли о еде мне становится дурно, я подбегаю к краю тротуара и меня тошнит, и все на меня глазеют, а мне все равно. Лучше пойдем домой, говорит мама, уложу тебя в постель, а мои приятели удивляются: как можно ложиться в постель, когда надо идти на Коллекцию?

Мама помогает мне снять праздничный пиджак и укладывает меня в постель. Она подкладывает мне под шею мокрую тряпочку, и немного погодя кровь идти перестает. Мама приносит чай, но при одном только взгляде на него мне плохо, и меня тошнит в ведерко. К нам заходит соседка миссис Хэннон, и я слышу, как она говорит: ваш мальчик очень болен, надо вызвать врача. Сегодня суббота, говорит мама, поликлиника закрыта, и врача где же найдешь?

Папа приходит домой с мукомольного завода, где он работает, и объясняет маме, что у меня период такой, что это болезнь роста. Приходит бабушка и говорит то же самое. Когда мальчики, говорит она, переходят из возраста в одну цифру, то есть девять, к возрасту из двух цифр, то есть десять, у них что-то происходит в организме, и часто носом идет кровь; а у меня, наверное, крови и так слишком много, и дурную спустить не мешало бы.

Проходит день. Я то проваливаюсь в сон, то открываю глаза. Ночью Мэлаки с Майклом ложатся в кровать, и я слышу, как Мэлаки говорит: у Фрэнки жар. Майкл жалуется: кровь ему на ногу течет. Мама кладет мне на нос мокрую тряпку и на шею ключ, но кровь идти не перестает. Утром в воскресенье у меня вся грудь в крови, и кругом тоже все испачкано. Мама говорит папе, что у меня идет кровь из попы, и он отвечает: может, у него понос. Обычное дело – болезнь роста.

Наш семейный врач – доктор Трой, но он где-то на отдыхе, и в понедельник к нам приходит какой-то врач, от которого несет виски. Он осматривает меня и сообщает маме: он здорово простудился, пусть в постельке отлежится. День за днем я сплю и теряю кровь. Мама делает чай и бульон из кубиков, а мне не хочется. Она даже мороженое приносит, а меня от одного лишь вида его тошнит. К нам снова заходит миссис Хэннон и говорит, что врач этот неведомо что наплел, узнайте, не вернулся ли доктор Трой.

Мама приводит доктора Троя. Он щупает мне лоб, приподнимает веки, переворачивает меня на живот, осматривает спину, хватает меня в охапку и бежит к машине. Мама бежит вслед за ним и он говорит ей, что у меня брюшной тиф. Господи, плачет мама, Господи, я что же, теперь всю семью потеряю? Когда это кончится? Она забирается в машину, усаживает меня на колени и плачет всю дорогу до Городской больницы.

На койке постелены белые простынки. Медсестры все в белых халатах, и сестра Рита, монахиня, одета в белое. Доктор Хэмфри и доктор Кэмбелл, тоже в белых халатах, тычут мне в грудь какими-то штуковинами, которые свисают у них с шеи. Я долго сплю, но потом приносят склянки с ярко-красной жидкостью, и я просыпаюсь: их подвешивают на высоких стойках над кроватью и трубочки вставляют мне в лодыжки и в правую руку, с тыльной стороны ладони. Сестра Рита говорит: тебе кровь переливают, Фрэнсис. Кровь солдатов из Сарсфильдских казарм.

Мама сидит рядом со мной возле койки, и медсестра говорит: знаете, миссис, необычное это дело. В инфекционное отделение посетителей не допускают - вдруг заразятся чем-нибудь, - но для вас сделали исключение, потому что у него наступает кризис. Если выживет - непременно пойдет на поправку.

Я засыпаю. Когда просыпаюсь, мамы рядом уже нет, но по комнате кто-то ходит - это священник, отец Гори из Братства, в углу за столом служит мессу. Я снова проваливаюсь в сон, но вскоре меня будят и стягивают одеяло. Отец Гори мажет меня маслом и читает молитвы на латыни. Я понимаю, что это елеопомазание больных, и значит, я умру - а мне все равно. Меня снова будят, чтобы дать Причастие. Я не хочу - боюсь, что мне станет дурно. С гостией на языке я засыпаю, и когда просыпаюсь, ее уже нет.

В комнате темно, и рядом со мной возле койки сидит доктор Кэмпбелл. Он держит меня за запястье и смотрит на часы. У него рыжие волосы, он носит очки, и, обращаясь ко мне, всегда улыбается. Он напевает что-то и смотрит в окно. Потом закрывает глаза и начинает похрапывать. Сидя на стуле, улыбаясь себе под нос, он слегка наклоняется и пукает, и я понимаю, что буду жить, ведь никакой врач не стал бы пукать при умирающем пациенте.

Солнце заглядывает в окно и белое облачение сестры Риты ярко блестит в его лучах. Она держит меня за запястье, смотрит на часы и улыбается. Гляньте-ка, говорит она, мы уже проснулись? Что же, Фрэнсис, думаю, худшее позади. Наши молитвы услышаны. И в Братстве за тебя молились сотни мальчиков. Можешь себе представить? Сотни мальчиков читали за тебя розарий и жертвовали причастие.

Лодыжки и рука у меня болят, оттого что по трубочкам туда переливают кровь, и мне дела нет до того, что за меня кто-то там молится. Сестра Рита уходит, и я слышу, как шуршит ее облачение и постукивают четки. Я засыпаю, и когда просыпаюсь, в палате уже темно, а возле койки сидит папа и держит меня за руку.

Сынок, ты проснулся?

Я пытаюсь ответить, но во рту у меня пересохло, я ни слова не могу произнести и указываю на рот. Папа приставляет мне ко рту стакан воды, прохладной и освежающей. Он сжимает мне руку и говорит, что я молодец, настоящий солдат. А что? Так и есть, ведь теперь в моих жилах течет солдатская кровь.

Трубочек, которые втыкали в меня, больше нет, и склянки убрали.

В палату заходит сестра Рита и говорит папе, что ему пора уходить. Но я не хочу, потому что он печальный - как Пэдди Клохесси в тот день, когда я дал ему изюминку. Это хуже всего на свете - когда папа печальный, и я начинаю плакать. Ну-ка, что за дела? – говорит сестра Рита. Плачем? А в нас так много солдатской крови. Завтра, Фрэнсис, тебя ждет большой сюрприз. Ни за что не догадаешься. Ладно, расскажу: утром, к чаю, тебе принесут вкусное печенье. Здорово, правда? А твой отец через пару дней снова придет - правда, мистер Маккорт?

Папа кивает, и снова кладет руку мне на руку. Он смотрит на меня, идет к двери, останавливается, идет обратно, целует меня в лоб в первый раз в моей жизни, и я так счастлив, что вот-вот воспарю над кроватью.

Другие две койки в палате не заняты. Медсестра говорит, что я единственный пациент с тифом, и просто чудо, что я выжил.