Мoя нечестивая жизнь - Кейт Мэннинг

– Ты ему сразу все заплатил? – спросила я.

– Половину. А другую – по получении информации.

На недолгое время во мне снова разгорелась надежда. Я ждала новостей от Снопа. Но время шло, и надежда тлела все слабее. Скорее всего, Сноп сбежал с нашими деньгами.

В те безумные дни единственным островком покоя была для меня маленькая Аннабелль. Ну и бизнес Мадам Де Босак радовал. В одно прекрасное утро, когда Чарли опять куда-то умчался, я одела дочь и мы отправились по магазинам.

– На рынок, на рынок, купить петушка, – пела я дочке.

– Песуфка, – подхватила она.

Сделать у мясника заказ на неделю вперед для меня теперь было что пальцами щелкнуть.

– Пару телячьих антрекотов, фунт говяжьего языка и шесть кровяных колбасок.

– Это все, миссис Джонс? – спросил мясник услужливо.

– Да, благодарю вас, – сказала я и расплатилась.

В булочной я купила Аннабелль булочку с корицей. Она сразу перемазалась глазурью. Булочник расхохотался:

– Какая она у вас милая, миссис Джонс.

Из булочной мы вышли, провожаемые взглядами покупательниц. Моя девочка у всех вызывала только восхищение и желание посюсюкать. Черные волосы, большие голубые глаза – истинная красавица, как и моя сестра. Глядя на дочь, я поражалась ее сходству с моей сестрой. Ох, Датч, где же ты? В бакалейной лавке я купила фунт сахару и кофе. Мистер Пингри пощекотал шейку моей малышки.

– Записать на ваш счет, миссис Джонс?

Да, теперь у меня имелся свой счет. Я была миссис Джонс и всегда аккуратно оплачивала счета. В своих лаковых башмачках из телячьей кожи, ладно облегавших лодыжки, я гордо вышагивала мимо оборванцев и побирушек. Глаза бы на них не глядели. Вот как схватят сейчас нас с Аннабелль и уволокут в сточную канаву, где в вони и нечистотах пропивают добытую милостыню. Аннабелль весила примерно столько же, сколько весил Джо, когда его у меня отобрали. Выйдя, увешанная пакетами, от бакалейщика, я наткнулась на целую свору оборванцев, они топтались на углу, босые ноги в струпьях – парии дурно устроенного мира. Одноногий старик на костылях с мертвыми глазами. Молодая хромоножка тянет одну руку к прохожим, а другой прижимает к себе мальчика чуть постарше моей дочери. Тут же страшной наружности бородач жарит на костерке тушку какой-то птицы.

– Ляля пьячет, – пролепетала Аннабелль – Ляле пьохо. Хромоножка обернулась и заковыляла к нам. С ужасом я узнала ее. Это была Грета. До чего же переменилась. Я резко отвернулась и хотела перебежать на другую сторону улицы, но стыд скрутил мне внутренности. Я чувствовала, как взгляд Греты высверливает в моей спине дырку. Я развернулась:

– Грета!

Она узнала меня. А я могла смотреть лишь на ссадину у нее на подбородке. Прошло три года, как мы виделись в последний раз, и вот стоим лицом к лицу, наши судьбы объявлены, наши дети жмутся к нам, вокруг бурлит безразличная толпа.

– Грета… – Я помедлила и обняла ее.

От нее пахло нищетой – прогорклым перетопленным салом. Волосы, некогда такие блестящие, мягкие, потускнели и сбились в колтуны. Я заметила, что шея у нее в грязных разводах, под ногтями чернота.

– Как зовут твоего малыша? – спросила я.

– Вилли.

Я вынула из ладошки дочери недоеденную булку и протянула ему. Он схватил лакомство с проворством мартышки шарманщика и, давясь, уплел в два присеста. Белль захныкала.

– Как тебе не стыдно, – одернула я дочку. – Разве тебе жалко? – Потом выгребла из кармана пригоршню монет и протянула Грете.

– Нет, нет, не надо, – забормотала та.

– У меня свой бизнес, – настаивала я. – Лекарствами торгую.

– Хорошо тебе. – Грета прикусила губу, подбородок у нее задрожал.

– Что с тобой стряслось, милая?

– Когда они увидель, что я… швангер… они выбросиль меня за дверь на улица, ношью, без ништо, только башмаки на ногах.

Косые лучи солнца падали на дом у нее за спиной, чумазый мальчик словно прятался в тени матери.

– И куда ты пошла?

Грета пожала плечами. Ее печальная история была написана у нее на лице. Серой краской.

– Где ты теперь живешь?

– На Бенде[63]. В подвалах Ратцингерс.

Ратцингерс… Так именовалось знаменитое прибежище воров, больных шлюх, убийц и курильщиков опиума. Немногим из тех, кто попал туда, довелось отпраздновать свой следующий день рождения. Я поискала внешние признаки дурной болезни и, хотя ни язв, ни струпьев видно не было, решила, что Грета уже обречена.

– Тебе нужны деньги. Возьми.

Не глядя на меня, она спрятала монеты в карман. И пошла прочь. Медленно, будто неохотно.

– Послушай, пойдем со мной. – В ту же секунду я пожалела о своих словах.

Грета словно того и ждала. Она робко следовала чуть позади меня. Вопросов я не задавала, так как знала ответы. Где ты жила все это время? В норе. Как? Крутилась как могла. Кто отец ребенка? Ублюдок.

Что она скажет, увидев мои три комнаты, прелестные кружевные занавески в гостиной, полный еды буфет на кухне? Но ничего она не сказала, только устало опустилась в кресло, в глазах тоска. Я налила им чаю, сварила яйца. Грета ела медленно, тогда как Вилли – торопливо, маленькие острые зубы жадно рвали хлеб. Когда Вилли уснул, Грета рассказала мне свою историю во всех печальных подробностях.

– Ну вот, опьять эта Kümmernis[64], – сказала она. – Я в беде.

– В беде?

– Два месьяц.

Новость я восприняла совершенно спокойно, только сжала ей ладонь. Она отдернула руку. Я поднялась, прошла в кладовую, приспособленную для расфасовки и хранения лекарства, и дала Грете две склянки «Лунного средства». Новая беременность была приговором и для нее, и для Вилли, и для ребенка в утробе. В ратцингерсской норе им долго не протянуть.

– Принимай пять раз в день в течение трех дней.

– Я пробоваль их, – сказала Грета бесцветным голосом. – Они не работайт.

– Иногда не действуют, не стану тебе врать. Но иногда очень эффективны.

– А если не подейстфуйт?

Я помолчала, затем ответила:

– Тогда придется выскоблить.

– Кто это сделайт?

– На Лиспенард есть одна женщина. Ее фамилия Костелло.

– Мне нечем заплатийт. – Она впервые посмотрела мне в глаза: – Ты.

– Что я?

– Сделай это ты. – Ее глаза заблестели. – Ти продавайт лекарстфо, но что делайт, если оно не дейстфуйт? Что тогда? Что делайт женщине?

Грета ела меня глазами. Сын спал у нее на коленях, сунув в рот грязный палец. Моя дочь заснула в соседнем кресле.

– Ты как-то сказала, что это убийство, – медленно проговорила я. – Назвала миссис Эванс убийцей.

– Пф-ф-ф, – фыркнула Грета. – Я была не прафа.

– Да?

– Экси, ты ше сама сказайл, што нельзя убийть то, что еще не жило. Так сделай это. Прямо сейчас.

Я отвернулась от нее. Сглотнула.

– Сделай это! – повторяла Грета. – Сделай! Прямо сейчас.

– Мне никогда не приходилось…

Но я уже ощущала какой-то трепет внутри. Словно там шевелилась сила, давая понять, что я могу ей помочь.

Всегда помогай беднякам, ИБО КРОМЕ ТЕБЯ НЕКОМУ, говорила моя учительница.

– Все знайт, что ты бил ашиштентка, – прошептала Грета.

– Я только смотрела. Сама ничего не делала.

– Так сделай. Прямо зтесь. Ты умеешь. У тебя получийтся.

Меня начало трясти.

– Ты понимаешь, что можешь умереть?

– Я и так умру. И мой сын умрьот.

– Грета, не проси.

– А я прошу.

– Это больно. Это ужасно больно.

– Боль сейчас или боль потом. Без расница.

Что такое «боль потом» я познала на себе, и она длилась куда дольше, чем «боль сейчас», была куда интенсивнее, и за ней могли прийти тяжелые последствия. Миссис Эванс рассказывала, что значительно больше женщин умирает, пытаясь не дать своему ребенку родиться, чем гибнет при преждевременных родах. Все так, но от этого процедура не становится менее опасной.

– Нет.

– Мне не прокормийт ни Вилли, ни себя. Мы все равно что покойник. Посмотри на меня. И ты говорийшь мне «нет»?

Мальчик у нее на коленях пошевелился, маленький, худенький, капелька засохшей сопли под носом, красная царапина на заголившейся ноге. Темные полукружья ресниц, мягкие губы слегка приоткрыты. Хоть и чумазый, но удивительно красивый малыш. Весь в мать. Грета тоже посмотрела на сына, и лицо ее вдруг разгладилось, просветлело. Нет, никакая она не падшая и не погрязшая в разврате, что, по уверениям четы Дикс, свойственно всем продажным женщинам.

– Этот, новый, – заговорила Грета, – он родийся зимой. Как мы будем шить в холота? Мы умрем, и радьи чего? Просто потому, что ты сказаль «нет».