Второе дыхание - Александр Зеленов

Седоватый Куприянов обернулся и искательно осклабился: дескать, ясно, все ясно, чего же тут не понять! Но едва капитан отвернулся, подмигнул ему в спину, и стоптанные его башмаки застучали по коридору на выход.

— Следующий! — крикнул вдруг капитан, обведя сидящих круглыми, чуточку шалыми глазами.

Почему-то сразу же оробев, сознавая свою робость и от этого робея еще больше, Петр Петрович подошел к нему, объяснил, в чем дело, и попросил, чтобы сначала поговорили с Владиком.

Глаза капитана тут же отыскали подростка. Капитан повелительно дернул головой: входи! — и взглядом своим, словно клещами гвоздь, выдернул Владика с места.

За спиной капитана, в глубине комнаты, рисовалась фигура в штатском. Это, видимо, и был следователь.

Владик тоже заметно оробел, но прошествовал в комнату, стараясь не терять достоинства.

— Неужели и на ребенка он будет так же кричать?! — прошептала Юлия Ильинична, и подсиненные веки ее чуточку покраснели.

Колька — тот сидел сгорбившись, с каменным побелевшим лицом, и не сводил с зарешеченного окна приемной глаз, зажав худые руки в коленях.

За дверью вновь послышались голоса, громкий и жесткий — капитана, спокойный, сдержанный — следователя. Владик что-то там отвечал, но так тихо, что разобрать было невозможно.

Допросили его на удивление быстро, через какие-нибудь пять или семь минут он уже выходил, улыбаясь, со следами пережитого волнения на лице, но все так же стараясь держать высоко свою голову.

Юлия Ильинична кинулась к нему, взяла за руки, отвела в сторонку, и они принялись перешептываться,

А из-за двери уже гремело:

— Следующий!

Софья тронула руку окаменевшего Кольки:

— Ступай, сынок.

Нескладный, чуточку косолапый, Колька запнулся, входя, и едва не упал. Дверь за ним тотчас же захлопнулась, и оттуда долго не было слышно ни звука. Потом ручейком зажурчал голос следователя, спокойный и ровный. Послышались ответы Кольки, сбивчивые, неуверенные. Вмешался еще один голос, властный и жесткий. Голос Кольки набух слезами, стал напряженным, и теперь можно было отчетливо разобрать, о чем там, за дверью, шел разговор.

— ...Значит, не крал, говоришь. А кто же тогда украл?.. Ага, не знаешь! Та-а-к... Ну, а дыру в заборе тоже не ты проделал?

Петр Петрович напрягся: что-то скажет племянник? Но Колька не отвечал. Софья нервно комкала в пальцах свой носовой платок.

За дверью прошелестел Колькин шепот.

— Громче говори, не бойся! — послышался голос капитана. — Когда в чужой огород лазил, не боялся ведь?

— Я проделал, — выдохнул Колька.

— А зачем она тебе, та дыра? — послышался голос следователя.

И опять тишина. Напряженная, долгая.

— Как тут душно! — Софья обернулась к дежурному. — Нельзя ли окно открыть?

Сержант покосился на нее:

— Не открывается.

— Ну, тогда дверь хотя бы...

Василий Гаврилович поднялся, открыл входную дверь.

Из коридора потянуло сырыми, только что вымытыми полами.

— Что, молчать будем? — снова послышался голос капитана. — Зачем дыра, тебя спрашивают!

— По ягоды лазил, — ответил после молчания Колька.

— Что у вас, своих ягод нет? — поинтересовался следователь.

— Нет.

— А вчера к нам женщина приходила, твоя мать, кажется... Так она говорила, что у вас у самих ягод много.

— Это не мать приходила.

— Ну не все ли равно! Главное, что у вас у самих есть ягоды.

— Таких нету.

— Каких «таких»?

— А дикого тополя.

— Что это еще за дикий тополь?

Но Колька вдруг опять замолчал.

— Да врет он все, зубы нам заговаривает! — взорвался вдруг капитан. — Ты вот что, пацан... ты эти свои штучки брось! Ты сразу нам говори: где спрятал деньги?!

— Не брал я их, — отвечал могильным голосом Колька.

— А кто же тогда их взял? Ну кто?!

— Откуда я знаю!

— Та-ак...

И снова за дверью стылая тишина.

— Господи! — судорожно вздохнула Софья, поднялась и приникла ухом к двери, прислушиваясь.

Дежурный взглянул на нее, но ничего не сказал.

— Нет, вы только поглядите на него! — нарушил тишину голос капитана. — Такой сопляк — и еще изворачивается! — произнес он удивленно. И назидательным голосом продолжал: — Ты у кого украл? У своих же родных, вот у кого! Ты эти денежки прикарманил, думаешь сам поживиться, велосипед себе завести, а родным твоим вот уже месяц как кушать нечего!..

— И н-ничего я не прятал! — ответил рвущимся голосом Колька.

— Ага, не прятал, — как бы согласился капитан. — Значит, все-таки не хочешь по-хорошему? Хочешь, чтобы мы к вам с обыском пришли?! И придем, ты не думай! Понял? И найдем эти деньги! Найдем за милую душу, если будешь упорствовать! Только тогда уж на нас не пеняй, судить-тебя будем, понял? Судить, как преступника!.. Ты лучше сам эти деньги верни. И вот тебе срок: чтобы завтра же утром они вот на этом столе лежали!

— Да не брал я их! — вдруг захлебнулся, затрясся в рыданиях Колька. И принялся с отчаянием выкрикивать: — Не брал!.. Не брал!.. Не брал!..

Софья обернулась, беспомощно взглянула на брата. «Ну можно ли так с ребенком?!» — говорили ее налитые страданием глаза.

Петр Петрович отвел свой взгляд в сторону.

Василий Гаврилович сидел с плотно сомкнутыми губами. На лице его стыло ждущее, напряженное выражение, словно идти на допрос была сейчас его очередь.

Но вот дверь распахнулась снова, и в створе ее показался взъерошенный капитан.

— Следующий! — снова выкрикнул он, напрягая голос.

Следующей оказалась старушка. За нею скопилось еще несколько посетителей. Старушка прошла. А из-за спины капитана вышел заикающийся Колька. Плакать больше он был не в силах, а только нервно икал, сотрясаясь всем своим худеньким телом от пережитого волнения.

Софья, обхватив руками голову сына, прижала к себе, скомканным носовым платком принялась вытирать ему грязные от слез щеки.

Вышли на улицу. Всем было тягостно, нехорошо. Одна только Юлия Ильинична продолжала о чем-то беседовать с Владиком. Петр Петрович, отозвав ее в сторону, спросил, о чем был разговор у следователя с сыном.

Оказалось, Владик и не пытался отрицать, что взял найденную у него десятку у родителей. Но только взял он ее не здесь, а еще в Москве, и взамен новой десятирублевки положил на то же самое место ровно десять накопленных им рублей, только другими бумажками.

Петр Петрович чувствовал себя особенно скверно, не мог простить себе, что согласился на этот дурацкий допрос. В голове вертелось одно: дикий тополь. Ведь в детстве он сам объедался этими сладкими до приторности ягодами, одним из любимых лакомств мальчишек. И как же ему не пришло в голову, что ягод дикого тополя у них в огороде действительно нет, а в соседском их сколько угодно. Разве в силах был не польститься Колька на них, удержаться от такого соблазна!

«Черта с два я тебе теперь уступлю!» — думал он, глядя на крашеный затылок жены, что шла рядом с высоким и стройным сыном.

8

Отпуск подходил к концу.

Неделю назад уехала Софья с семьей. Петр Петрович провожал их на пароход, до пристани. А несколько дней спустя он почувствовал себя плохо, — сказалась старая язва желудка, приобретенная еще в годы войны в гитлеровских лагерях. Кое-как перемогался, но все же пришлось лечь в постель.

Сейчас он лежал на терраске с грелкой на животе и перебирал в памяти события прошедшей недели.

После отъезда Софьи кормиться стали они еще хуже. Выбрали из-под пола всю, до мелочи, дряблую прошлогоднюю картошку. Принялись было подкапывать новую, но была она настолько еще мелка, что мать забеспокоилась, не остаться бы на зиму без урожая.

Юлия Ильинична все последнее время по малейшему поводу устраивала бурные сцены, кляла себя, называла кретинкой и дурой, сетуя, что поддалась уговорам мужа не ездить на этот раз на курорт, и по многу раз на день божилась, что ноги ее больше в этой проклятой провинциальной дыре не будет.

...Петр Петрович лежал и морщился, поправляя грелку, в сотый раз возвращаясь к одному и тому же: где, у кого все-таки могут находиться проклятые эти полтысячи, из-за которых вот уже больше месяца они вынуждены так мучиться.

Пять дней назад вторично послал в институт, на имя своих коллег, три телеграммы с просьбой о деньгах, но пока ни один из его адресатов денежным переводом обрадовать не спешил.

Мысли, словно стершиеся шестеренки, вращались вхолостую, не зацепляя друг друга, и от долгого и бесплодного их вращения в голове оставался лишь раздражающий шум.

На днях Петр Петрович оказался свидетелем такой сцены.

Юлия Ильинична попросила его отвести мать в сад (старая уже начала подниматься с постели), сказав, что хочет поправить постель под больной. Он отвел и вернулся, чтобы взять забытые сигареты.