Второе дыхание - Александр Зеленов

— Ничего, не сахарный, не размокнет.

— С Софьей хотя бы ты посоветовалась? Ее-то согласия ты спросила? Или ты позабыла, что Софья — его законная мать?

— Спросила, не беспокойся!

— Тогда вот что... Колька завтра один в милицию не пойдет. А если и пойдет, то только вместе с Владиком, — заявил Петр Петрович.

— Совсем рехнулся! При чем тут Владик?

— Это — мое последнее слово. И пожалуйста, больше не спорь.

Спать в эту ночь они легли порознь. Юлия Ильинична осталась на терраске, а Петр Петрович пристроился на раскладушке в сенях.

Он долго не мог уснуть. Лежал и думал, уставив глаза в потолок, закинув худые длинные руки за голову.

Он думал о том, какой обаятельной, милой казалась ему жена, когда они познакомились, Он учился тогда на четвертом курсе и дружил со своей однокурсницей Ларисой Сомовой, тоже фронтовичкой. Оба жили в общежитии, заходили друг к другу, чтобы вместе пойти в читалку или в студенческую столовую. Вместе сидели на лекциях, на семинарах, ходили в театр, в кино. Лариса была под стать ему, высока, стройна. Она курила и тоже носила очки. Их настолько привыкли видеть вместе, что заранее считали мужем и женой и называли в шутку «четыре фары» или же «две каланчи».

Как-то перед Ноябрьскими праздниками Петру, бывшему тогда на факультете заместителем секретаря партийного бюро, поручили просмотреть программу факультетской художественной самодеятельности. Он пришел в студенческий клуб, договорился о порядке «прогона» и, усевшись в угол, стал смотреть номера. Одни были получше, другие похуже, но в общем-то все было пока приемлемо. Как-никак самодеятельность, большего тут, пожалуй, и спрашивать было нельзя.

Среди прочих номеров ставились отрывки из лавреневского «Разлома». Лямин смотрел из своего угла, как заводными куклами двигаются по сцене, граммофонным голосом произносят чужие слова Берсенев, Годун, другие матросы, Штубе, Татьяна, и все чаще и чаще прикрывал рот ладонью, чтобы не выдать безудержной зевоты. Глаза его уже слипались, когда на сцену в открытом платье из серо-голубого шелка, с несколькими розами в руке, с хохотом выскочила белокурая эксцентричная Ксения, младшая дочь Берсенева, очаровательная сумасбродка. Попикировавшись с Татьяной, старшей сестрой, она уселась в кресло и запела:

Я не такая, я иная,Я вся из блесток и минут,Во мне живут истомы рая,Интимность, нега и уют...

Затем заявила с капризностью разбалованного ребенка:

«Что-то скучно стало. Чего-то хочется. «Я хочу любви небывалой, любви не мужской и не женской...»

И словно бы свежим ветром пахнуло со сцены! Сонливость слетела с Лямина, он с интересом начал смотреть спектакль. Но как только исчезла со сцены Ксения, перед глазами вновь замелькали одни заводные куклы.

Но вот она, напевая веселенький мотивчик французской шансонетки, вновь появилась на сцене в цветастом японском халатике и на вопрос Татьяны: «Ты откуда?» — сказала:

«Из ванной. Отхаживалась. Вчера у Лили Грохольской был детский крик на именинах. Налакались шампанского, как извозчики. Пропивали уютный, навсегда потерянный мир и приветствовали зарю неизвестного будущего».

И тут же:

«Назло буду петь «Пупсика» и хлестать шампузу... После нас хоть потоп... После нас хоть две лужи...»

Держалась она на сцене с такой завидной непринужденностью, эта молоденькая второкурсница с милым своим, почти детским лицом, но с сильно, по-женски развитой фигурой, будто была специально создана для такой роли.

В студенточке явно была изюминка. И вот об этой-то самой изюминке Петр горячо говорил при обсуждении программы концерта.

После, уже без грима, студенточка догнала его у раздевалки и, снизу вверх засматривая в глаза Лямину своими темными лукавыми глазами, спросила:

— Скажите, я в самом деле вам очень понравилась? Это вы — честно?

Он засмущался, но тут же взял себя в руки и строже, чем нужно, поправил ее:

— Не вы понравились, а ваша роль, то, как играли вы, ясно?

— Очень даже все ясненько!

Она сорвалась со своим портфельчиком с места и весело заскакала к дверям, совсем по-детски — ну чистый ребенок! — перепрыгивая на бегу с одной ноги на другую. В дверях обернулась, улыбнулась ему, послала воздушный поцелуй, сделала этак вот ручкой — и скрылась, исчезла, чертенок...

Теперь, когда она была без парика и без грима, волосы у нее оказались не белокурыми, а густыми и черными, а фигурой и смуглым лицом напоминала она испанку.

И снова Петра поразило в ней это сочетание юного, почти детского лица с развитой не по годам женской фигурой.

Вскоре они познакомились.

Прежде, при всяком новом знакомстве с ним, чуть ли не каждый спешил скаламбурить: «Краски — дело мамино, моя мама — Лямина». И было в этом такое, что унижало. Не повторила подобную пошлость одна только Юлия, и за одно уже это он был благодарен ей.

Студентом Петр считался многообещающим, он был оставлен в аспирантуре. Юля была красива, мила, казалась ему талантливой. При ней он сначала робел и терялся. Хотя на целый десяток лет она была моложе его, но оказалась гораздо смелее и предприимчивее, пошла на сближение первой. Тем неожиданнее казалось ему свалившееся на него вдруг счастье...

Поступив в аспирантуру, Петр женился на ней, и они сняли комнату. Сразу же после женитьбы он захотел ребенка, но молодая жена воспротивилась. Ребенка он получит не раньше, как они встанут на ноги. А кроме того, надо же ей доучиться и получить диплом?!

Это казалось разумным, и Петр согласился. Но, выйдя замуж, она запустила учебу. Ему приходилось писать за нее курсовые работы, натаскивать перед сессиями, он даже писал за нее диплом. Тем не менее Юлия после защиты диплома, едва отработав в школе обязательный срок, засела дома и принялась вдруг бегать по магазинам, по вернисажам, по парикмахерским и ателье. Правда, пыталась было поступить в театральную студию, но на экзаменах провалилась. А Петр, вместо того чтобы заниматься своей диссертацией, стал бегать по редакциям и издательствам в поисках «левого» заработка, — надо было не только самим себя обеспечить, но и откладывать на квартиру, нельзя же всю жизнь угол снимать!..

Окончив аспирантуру, он даже не защитил диссертации. Не без труда (да и не без помощи кое-кого, кто продолжал в него верить) удалось остаться на факультете преподавателем, без степеней и ученых званий.

Наконец-то приобрели они и квартиру в кооперативном доме. Двухкомнатную, отдельную (помогли деньгами ее родители). Он радовался, полагая, что наступил конец всем его беганьям и появилась возможность серьезно заняться научной работой, но вскоре же убедился, что это не так.

За квартиру нужно было расплачиваться, квартиру нужно было обставлять, причем мебелью самой модерновой. Так захотела жена. У них появился Владик. Сын рос, взрослел. И снова Петру приходилось бегать, выпрашивать хоть какую-нибудь работу, выжидая, где что дадут. Даже к лекциям своим он стал теперь готовиться урывками.

Неужели он, Петр Петрович, самы виноват во всем? Неужели он, занятый устройством своего семейного благополучия, упустил что-то главное? Нет, что-то тут нужно делать. И делать немедленно.

7

Городское отделение милиции размещалось в нижнем этаже полукаменного двухэтажного здания. Верхний этаж, деревянный, занимал горсовет.

Петр Петрович с женой и ребятами явились ровно к одиннадцати. Вместе с ними пришли и Софья с Василием Гавриловичем.

В маленькой приемной с голыми, побеленными известкой стенами стояло несколько стульев, запачканный чернилами канцелярский стол и еще деревянный диван, порядком обшарпанный. Обстановку дополняла железная урна возле двери в углу.

Дежурный сержант не поднимаясь спросил: «По вызову?» — и, получив ответ, продолжал ковырять под ногтями обломком спички.

Из-за обшитой дерматином двери с табличкой «Следователь» доносились сердитые голоса. Петр Петрович прислушался.

Там, за дверью, кого-то распекали. За скандалы, за пьянство, за драки в семье. Вскоре дверь распахнулась, и от следователя вышел пожилой, с сединой в голове мужчина в замасленной рабочей спецовке. Натягивая на голову плоский блин кепки, он оглядел присутствующих с кривой вымученной улыбочкой: дескать, слыхали небось, как там меня? Ну то-то! Чего другое, а это они умеют, на это они мастера...

Петр Петрович глядел на него с удивлением, — никак не думал, что можно пить и скандалить в таких почтенных летах.

В двери показался капитан — низенький, с туповатым коротким носом. Взмахом головы откинул со лба рыжеватый курчавый чуб, падавший гроздью на левую бровь, крикнул уходящему в спину:

— Смотри, Куприянов, чтоб это в последний раз! Потом на нас не пеняй, на себя будешь жалиться, ясно?!