Призрачно всё... - Алексей Мальцев

— Как ты считаешь, — не отрывая взгляда от высоты, неожиданно поинтересовалась дочь-беглянка, — окна подъезда выходят на эту сторону?

— Откуда я знаю, доченька? — сдавленно всхлипнула мать.

— На эту, можно не сомневаться, — еле слышно произнесла девушка, глядя то на часы, то вверх, — только почему-то никто не собирается сводить счеты с жизнью. А пора бы!

— Что ты говоришь, доченька, — приложив платок к губам, залепетала Изабелла Юрьевна. — Зачем кто-то должен сводить счеты?

— Ошибиться я не мог… — внезапно слетело с губ девушки. — Вернее, не могла. Что же тогда? Почему?

— Господи, да о чем ты?! Что должно… — взмолилась мать, но замерла на полуслове, поскольку в этот миг половина неба осветилась зеленоватым огнем. Сердце матери замерло на несколько секунд.

— Сработало! — сорвалось с губ дочери.

Кристина тем временем кинулась к подъезду и начала на панели домофона невозмутимо набирать какой-то номер. Когда в динамике отозвался сонный голос, незнакомым матери голосом произнесла:

— Доброй ночи, это фельдшер кардиобригады Звонарева… У нас вызов в девятнадцатую, а там никто не отзывается… Будьте добры, откройте, пожалуйста, вдруг что-то случилось!

— Кристиночка, девочка… Ты куда это рвешься? — причитала мать, глядя на уверенные действия своей дочери. — Зачем тебе эта квартира сдалась? Поехали домой, Кристиночка.

— Хорошо, только лифт у нас не работает, — прозвучало в динамике, следом раздался мелодичный сигнал, и железная дверь открылась.

Кристина уверенно стала отсчитывать ступеньки, Изабелла Юрьевна уже на втором этаже почувствовала головокружение и вынуждена была остановиться. Стук каблючков дочери все более удалялся…

— Доченька, — крикнула Изабелла Юрьевна из последних сил, — зачем ты издеваешься надо мной?

— Никто над тобой не издевается, — донеслось сверху. — Сама не захотела дома сидеть!

Немного отдышавшись, мать решила продолжать «восхождение». Пятый этаж, шестой, седьмой, восьмой… Передышки становились все дольше, голова кружилась все сильнее. Девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый…

Она присела на ступеньку, когда сверху донесся звук открываемой двери и приглушенный голос дочери:

— Извините, ради бога… Доброй ночи… Скажите, у вас на площадке или за окном в ближайшие десять минут ничего странного не происходило? Никто… это… того… Ну, экстраординарное ничего не…

— Тебе, барышня, делать больше нечего, — проскрипело в ответ, — кроме как поднимать середь ночи путевых людей и задавать им глупейшие вопросы. Какого черта?! Ничего у нас не происходило, и пошла ты в задницу! Еще раз позвонишь, я вызову милицию. Заруби себе на носу!

Хлопок закрываемой двери разнесся по подъезду подобно грохоту разорвавшейся петарды. Несмотря на очевидную неудачу, Кристина принялась звонить в следующую дверь. Реакции разбуженных жителей не отличались разнообразием.

Окончательно сбитая с толка Изабелла Юрьевна, преодолев, наконец, последний, пятнадцатый пролет, загородила дочери все пути к отступлению:

— Я могу, наконец, узнать, что все это значит?

— Можешь, — кивнула дочь, с недюжинной силой отодвигая мать со своего пути. — Но не узнаешь!

Глядя, с какой скоростью Кристина удаляется от нее вниз, Изабелла Юрьевна в сердцах воскликнула:

— Вот, и отец твой такой же: слова лишнего от него не добьешься! Уж чего задумал, так пока не сделает, — ничего не скажет… Не пояснит, супостат! Истукан!

Сил спускаться у матери не осталось совсем. На одной из площадок у нее подвернулась нога и она упала на цементный пол, потеряв сознание.

Очнулась Изабелла Юрьевна в больничной палате. Заплаканная Кристина сидела рядом. Заметив, что мать открыла глаза, она улыбнулась:

— Слава богу, мамочка, что все закончилось хорошо. Кое-как тебя разыскала… Представляешь, проснулась утром, а тебя нет. Каким ветром тебя унесло в этот дом? Насколько я знаю, у тебя там нет никаких знакомых. Ты ведь могла сломать не только ладыжку, но и что-нибудь посерьезней.

Услышав это, женщина посмотрела на свои ноги, разглядела гипс и… вновь потеряла сознание.

Атакующий стиль

Ну, что, док, тебя можно поздравить? Вот и стал ты настоящей женщиной. Ибо главное — не родить, главное, чтоб тебя от души «проконопатил» такой чесночный кабан, как Федун-Бодун. Эх, где твоя былая силушка, доктор? Даже въехать в челюсть, как подобает настоящим мастерам кунг-фу, ты не смог. Над твоими жалкими попытками сопротивляться он смеется, небось, до сих пор. Это его даже возбуждало. Заводило. Это — как красная тряпка для быка.

Лежа утром в постели, Акулина не могла без содрогания вспоминать прошедшую ночь. Но вскоре ее переживания перетекли в иную, философскую плоскость, и появились мысли о том, что вообще может противопоставить хрупкая женщина здоровенному детине? Каково же им, бедным, в ежедневном противоборстве?! Пока не побываешь в их шкуре, не поймешь ни за что. Сильному полу все разрешено, он правит бал в этой жизни. За ним — право выбора. Женщина — ведома, зависима, бесправна.

Противно вспоминать, какими только способами не «буровил» супругу Федунок в эту ночь. Ничего кроме отвращения Акулина не испытала в ту «брачную» ночь. На возражение типа «Мне пока нельзя, там ничего не зажило» последовало атакующее: «Х…ня, в прошлый раз давала, и в этот дашь!», и — все дела. И так, в атакующем стиле — всю ночь.

Под прошлым разом, как понял Изместьев, подразумевались предыдущие роды, когда на свет появилась Ниночка. Казалось, сивушно-чесночный аромат был повсюду, им пропиталось все: от подушки до занавесок на окнах. К тому же Федор дышал с храпом. Как загнанный конь. У него брызгало изо рта и из носа. Ну разве можно такого любить?

Сделав свое дело, он тотчас отвернулся к стене и захрапел.

У новорожденной, как назло, всю ночь было вздутие животика. Кормления чередовались с подмыванием ребенка, один раз пришлось вставить газоотводную трубочку и напоить малютку с ложечки укропной водой.

Изместьев знал, что, если кормящая мать нервничает, то с ее молоком так называемые «гормоны стресса» попадают к ребенку, об этом знают даже студенты. Но как это объяснить скотнику, у которого единственной радостью в жизни было именно причинение подобных стрессов.

Как это ни странно, с Зинаидой Порфирьевной Акулина подружилась, стала называть мамой. В конце концов, женщина не виновата, что всю сознательную жизнь проработала в колхозе, оставила свое здоровье возле коров, на заготовках и пастбищах. А в шестьдесят с небольшим ее «ударил» инсульт. Федунок — ее единственный сын — не хотел брать к себе в дом парализованную, давно овдовевшую мать. На этом, собственно, настояла Акулина. В бытность настоящей Акулиной, а не наполовину Изместьевым. И ухаживала за свекровью в основном она.

Новорожденную по настоянию Федора назвали Клавдией. Правда, свой выбор он ничем не аргументировал. В родне, как осторожно потом выяснила Акулина, Клав у него не было. Оставался единственный вариант: так звали его любовницу, с которой по неизвестной причине ему пришлось расстаться. Акулина, будучи в душе мужчиной, отнеслась к этому философски: уж она-то знала, как это бывает. В новой своей — деревенской — жизни она не испытывала даже намека на ревность. Пусть Федун хоть до первых заморозков гуляет, она нисколько не взревнует.

На второй день деревенской жизни пошла знакомиться с соседями. Колхозный быт образца восьмидесятых не радовал. В округе жили в основном механизаторы. И получка, и аванс знаменовались в деревне залихватскими пьянками, после которых бесхозные трактора простаивали сутками где-нибудь в косогоре, а скот, голодный и недоенный, мычал, хрюкал и просто выл в стойлах.

— Так ить рабочему человеку толчок нужен, — рассуждал в минуты сивушного похмелья Федунок. — По паре стопок зальешь, глядишь, и веселее на душе-то…

Страсть как любил муженек о недостатках социалистического метода хозяйствования порассуждать. Делился планами на будущее, в частности, мечтал приобрести в собственность трактор и заключить с совхозом договор, арендовать землю. Заикался даже о банковском кредите, но всякий раз после третей стопки забывал о сказанном, молча лез своими жилисто-узловатыми граблями жене под юбку, грубо стягивал то, что под ней было, и, как ни отбивалась бедняжка, очень скоро овладевал ею. Так продолжалось день за днем, алгоритм поведения новоявленного фермера ничуть не менялся.

Просвета никакого не предвиделось. Изместьеву казалось, что даже для тех, кто всю жизнь, с самого рождения жил в таких условиях, они были невыносимы. Что говорить о нем, рожденном в городских комфортных условиях, всю жизнь воспитывавшемся как мужчина…

Федунок заваливался на жену с завидным постоянством. Акулина уже знала наперечет, что из продуктов или какой-нибудь домашней утвари врзбуждало мужа, и старалась заблаговременно убрать это «от греха подальше». Однако, толку от подобной «предусмотрительности» было мало.