Стать себе Богом - Иван Зорин

Раньше Елизар Аркадьевич распахивал по утрам тяжёлую оконную занавеску, но уже полгода, как сломал ногу, и с кровати не встаёт. В комнате темно — дети заходят редко, разве переменить «судно» или перевернуть, чтобы не было пролежней.

«Деда, не умирай, — слышит он тогда, — уже скоро.»

И Елизар Аркадьевич понимает, что речь идёт о квартире. Семья давно стоит в очереди на бесплатное жильё, и его существование учтено в толстых домовых книгах.

Елизар Аркадьевич моргает, у него наворачиваются слёзы.

Целыми днями он лежит посреди свалявшегося, бугристого белья, пропахших потом простыней и влажных от мазей марлевых бинтов. Его кормят с ложки, раз в неделю обтирают мокрой губкой, и от его постели исходит запах, который он не чувствует. Это запах старости. А, кажется, совсем недавно Елизар Аркадьевич был умён, красив и ещё не видел жизнь во всей её гнетущей простоте. «Мне всё равно, с какой женщиной засыпать, — оглаживал он ладонью курчавую бородку, — но не всё равно, с какой книгой».

Елизар Коновой был звездой факультета, сокурсники смотрели на него снизу вверх, а профессора прочили большое будущее. И не ошиблись. После университета он получил кафедру в провинциальном городке, основал там школу, и его имя замелькало в научных журналах. Его приглашали в столицу, но от добра добра не ищут. К этому времени он женился на своей аспирантке, а, когда родились дети, получил квартиру. Студенты боготворили Конового. Он рассказывал про Сократа, сняв галстук, гонял в футбол и запросто приглашал к себе домой. А потом ученики разлетелись, — теперь он встречал в журналах их фамилии, а свою нет, — дети выросли, и Елизар Аркадьевич вышел на пенсию.

А вскоре похоронил жену.

«Если бы вместо Веры. — таращится он в темноте. — И пользы было бы больше.» Елизар Аркадьевич поставил детей на ноги, справил им свадьбы, но всё равно чувствует вину. Сын вскоре развёлся, а дочь бросил муж. И они снова вернулись к отцу. С тех пор в квартире идёт грызня: дочь ругается с внуками, а сын злится, что ему некуда привести женщину, и от этого пьёт. Все разговоры только о разъезде. Поначалу Елизар Аркадьевич пытался было воскресить прежнюю любовь. Он всю жизнь верил в слова, и ему казалось, что отношения наладятся, стоит только усадить всех за стол. Но дети отворачивались, внукам было некогда, а слова были важны только для него.

«Ничего не поправишь, — кусает губы Елизар Аркадьевич, — ровным счётом.»

И мир представляется ему огромным комом, который он катит по мокрому снегу: вначале легко, но снега налипает всё больше, и, наконец, шар замирает — его не сдвинуть и на мизинец.

По средам приходит врач, перевернув Елизара Аркадьевича, делает укол, а он затылком чувствует, как все с отвращением косятся на его жёлтое, ссохшееся тело. Отойдя в угол, врач долго шепчется с домашними. А какой секрет — кости у стариков срастаются плохо, и Елизар Аркадьевич знает, что не поднимется. К тому же его парализовало. Перед уходом врач поправляет подушку, облокотившись о которую, рекомендует ему самостоятельно есть, а Елизар Аркадьевич силится улыбнуться.

Но улыбка выходит кривая.

В начале болезни он ещё брался за книги. Надев очки, перелистывал знакомые с юности страницы, но теперь они представлялись пустыми и лживыми. Они повествовали о чём-то незначительном, постороннем, не имевшем ни малейшего отношения ни к его жизни, ни к его смерти.

«Всё не так.» — раздражённо ворчал он и с ожесточением бросал книги на пол.

Но время умирало медленно, чего только не передумаешь бессонными ночами.

«Что если смерть, как и жизнь, у каждого своя? — глядел он в потолок. — Что если только мне видится всё мелким и ничтожным?»

Елизару Аркадьевичу холодно. Он не может поправить съехавшее набок одеяло, а звать домашних не решается. На часах двенадцать. Полночь или полдень? В темноте не разобрать, а слипшиеся стрелки предательски молчат. Только с восьми до одиннадцати Елизар Аркадьевич не боится разбудить домашних — раньше колокольчиком, теперь негромкими стонами. Утро тогда или вечер, не важно — с восьми до одиннадцати не спят. Вся его жизнь соткана из мелких ориентиров, по которым он движется на ощупь, как слепой. Бывает, сквозь занавеску бьёт одинокий, как луна, уличный фонарь. Что это не луна, можно определить, выждав час, — пятно по стене не ползёт. Фонарь — это знак, что впереди бесконечно долгая ночь, и Елизар Аркадьевич ненавидит его жёлтое, застывшее лицо, которое, бледнея, издевательски усмехается.

Дом многоквартирный, этажом выше идёт ремонт, и это примета дня. «Зачем они обустраиваются?» — слушает Елизар Аркадьевич стук молотка. Старики как инопланетяне: мир уже не принадлежит им, они созерцают его со стороны и всё меньше понимают. Зачем с ним обращаются, как с ребёнком? Он знает, что пережил свой срок. «Ничего, скоро развяжутся.» Но в глубине ему обидно, он думает, что жизнь несправедлива, и готов, как в детстве, грызть ногти.

За стенкой включили телевизор. Ссохшейся гортанью Елизар Аркадьевич издаёт подобие стона. Никто не приходит. Он пробует ещё раз. И сам боится своей смелости. Опять никого. Кому нужны его ввалившиеся глазницы, которые без сожаления прикроют пятаками? Остаётся смириться. И, пока жив, приспособиться. Только как приспособиться к тому, к чему приспособиться нельзя?

На кухне опять ругаются. Елизар Аркадьевич невольно прислушивается, голоса делаются злее, однако слов не разобрать. Почему он умирает вот так? Елизар Аркадьевич морщит лоб, и его не покидает чувство, что жизнь прошла сама по себе, безо всякого его участия.

Зажмурившись, Елизар Аркадьевич возвращается в детство, когда вот так же заставлял сверкать пятна на обратной стороне век, и вот так же был не в силах разгадать их причудливую мозаику. Во сне он теперь часто видит отца, у которого сидит на плечах, как мальчик- с-пальчик — у гиганта. Отец прикидывается слепым, и

Елизар со смехом указывает ему дорогу. Они выходят на просторный двор, где мать уже приготовила завтрак — в окружении горячих ватрушек пыхтит самовар. «Ну, богатырь, слезай!» — улыбается отец, подставляя ногой стул. «Расти, Елизарушка», — умиляется мать, глядя, как он, не доставая до земли, болтает ногами. И вот Елизар Аркадьевич уже сам, притворяясь слепым, таскает на плечах сына. «Мы все, точно карлики, сидим на закорках у жизни, — думает сквозь сон Елизар Аркадьевич. — Всем правит её слепая воля.» И ему чудится, что ещё немного, и он разгадает её тайную цель. А, просыпаясь, видит затемнённое окно, стены с чередующимися, точно брошенными в гроб, цветами на обоях, и в первое мгновенье не понимает, что жив.

Зачем он здесь? За что страдает?

Только теперь Елизар Аркадьевич понял Сократа, скрасившего последние часы философской беседой. Понял, как старик старика. Он и сам бы сейчас болтал без умолку. Или молчал, если было бы с кем.

Раз к Елизару Аркадьевичу явился гость. Он был так чёрен, что в темноте отбрасывал тень. На улице шёл дождь, и с плаща у него капало. «Наследит», — испугался Елизар Аркадьевич, посмотрев в угол. Раньше там стоял платяной шкаф, но, заболев, Елизар Аркадьевич видел, как зеркало удваивает его страдания, и шкаф убрали.

Ничего, подотрут, — прочитал его мысли гость. И вдруг расхохотался: — А ты, значит, детей боишься?

Елизар Аркадьевич опустил глаза.

Что за жизнь! — сел на постель незнакомец. — Детьми боимся взрослых, взрослыми — детей!

Прижав пальцем ноздрю, он громко высморкался, растерев каблуком.

И всё-то делается по инерции: у человека впереди — бездна, мгла, он одной ногой в могиле, а продолжает думать о ничтожных вещах.

И Елизар Аркадьевич вдруг поразился своей привязанности к жизни. Зачем его заставляют жить? Зачем сам себя заставляет? Он по привычке открыл рот с давно непослушным языком, но, к удивлению, заговорил:

Может, дети будут счастливее.

Брось, — осадил гость, — разве дело в квартире?

И Елизар Аркадьевич опять подумал, что всё в жизнь устроено неправильно.

Идёт своим чередом, — прошептал он, будто про себя. — Отцы и дети, из жизни в жизнь. Но зачем разум? Животные не осознают ни этого круговорота, ни своего места в нём, а конец тот же.

Елизар Аркадьевич махнул рукой, которая странным образом слушалась.

И страшно это понимание, зачем Творец допустил его? Разве Он не ведает Своего зла?

Человек в чёрном залез пальцем в рот, точно выковыривал из зубов мясо.

Бог абсолютно добр, и Сын Его не видел зла, потому что его может видеть только тот, кто его причиняет, — он достал застрявшее мясо. — Только дьявол.

А человек? — затаил дыхание Елизар Аркадьевич.

Помилуйте, — всплеснул руками гость, — дьявола без человека не существует! Как и Бога. Это два глаза: один замечает пороки, другой — добродетели. Только под старость-то человек кривеет — на тот глаз, который за жизнь предпочёл.