Стать себе Богом - Иван Зорин

Боль прогресса оторвана от бытия и перенесена в гипнотическую даль. Революции, войны и другие общественные катаклизмы, кардинально меняющие облик их «третьего» мира, не затрагивают размеренную жизнь общины. Только иногда посреди стрёкота цикад и пения колибри вспыхнет вдруг пальма, как отголосок неудачного сценария: гибели «третьего» мира в атомном кошмаре. Или ни с того ни с сего в чьём-нибудь доме появляются железные сигарообразные предметы, начинённые смертью. Уорфилд пишет, что его новые сограждане «препятствуют подобным метаморфозам: возникающие предметы безжалостно ими уничтожаются».

«Это мы, как слепые, бредём наугад, покорные случаю, который зовём Судьбой, — рассуждает Уорфилд. — Обречённые на вечное перепутье, мы сознаём не столько свою ответственность, сколько бессилие, потому что не видим ни настоящего, ни будущего, а только прошлое, и это — цепь ошибок. Обстоятельства гонят нас по колее, с которой уже не свернуть, и нам остаётся верить, что впереди пьедестал, а не пропасть. Они же, страшась капризов будущего, гарантируют его, они топчутся на месте и одновременно движутся во всех направлениях».

На заре общины появилась ересь, посягавшая на принцип непретворения. В ней утверждалось, что цивилизация не всегда тупик, что социальные идеи должны выливаться в переустройство колонии, а технические — облегчать борьбу за выживание. Но ересь не привилась, а её приверженцы, согласно преданию, откочевали на запад. Уж не их ли потомки, иронизирует Уорфилд, встретились там с мечами конкистадоров?

Таким образом, Лэзидримслэнд не уставшая, закатная цивилизация, но цивилизация, избравшая совершенно иной путь, на котором нет места тараканьим бегам прогресса. Если мы только ждём совершенства, то для Лэзидримслэнда оно уже наступило. Вот почему его затерянный рай Уорфилд называет родиной своей души, вот чем объясняет он решение навсегда проститься с меловыми берегами Англии. «Я всегда чувствовал свою неприспособленность к нашим узаконенным джунглям и проклинал роковую ошибку, в результате которой там оказался. Хвала провидению, направившему меня сюда! Здесь я познал счастье.»

Такова парафраза третьей и четвёртой глав романа, где автор, опровергая мнение Нормана, считает рукопись Уорфилда документом, подтверждающим существование Лэзидримслэнда.

Однако Джек Уорфилд вернулся — и это ultima ratio[2] Нормана, — женился на богатой аристократке и добился репутации самого энергичного президента Компании. Именно он заключал выгодные сделки, получая подряды у Питта, именно его корабли торжествовали при Абукире. Быть может, ему, наконец, открылась звериная красота Необходимости? Быть может, он полюбил действительность, где ошибаются только раз?

И тут автор в духе средневековых мистиков выдвигает версию о раздвоении Уорфилда. Действительно, если он, как следует из его признания, решил остаться в Америке, то какой смысл в рукописи? Кто доставит её в Англию? Значит, ему было очевидно, что её вручит другой Уорфилд, его двойник. Интересно, каким объяснением он сопроводил её? Быть может, назвал фантазией, посещавшей его в каюте долгими атлантическими ночами. Судьба же настоящего Уорфилда остаётся загадкой.

Хотя кто из них настоящий?

Ещё одним подтверждением своей версии автор считает исчезновение Нормана после выхода статьи. Последний раз его видели в Макапа, в устье Амазонки, далее следы теряются.

В эпилоге писатель также проявляет желание бросить всё и отправиться на розыски утопической колонии, и читатель понимает, что речь в романе шла не о трёх героях, а об одном, уставшем маршировать вместе с остальным человечеством и с тех пор бредущем в одиночестве сквозь толщу времени, путаясь в лабиринтах злого, искривлённого пространства.

СТЕНА ОТ ОДИНОЧЕСТВА

Хочется жить другим, — промычал я, чтобы не молчать.

А мне просто хочется жить!

Перед ним стояла тарелка с крупной смородиной, и, накалывая по ягодке, он ел с ножа.

Любить жизнь может только наивный.

Это у меня от отца. «Как себя чувствуете?» — склонился над ним врач. «Отлично!» — улыбнулся он. И умер. Зато мать уже восьмой десяток при смерти.

Он ухмыльнулся.

Не любишь её?

Крысу?

Крысу?!

Конечно, изворотливая, гадкая, а чуть в угол — укусит. И злоба торчит, как иглы дикобраза.

У меня дед был такой. Даст подзатыльник, а сам ржёт: «Тяжело в ученье — легко в мученье!» А мать говорила, это от большой любви.

Нас разделял стол, на засаленной скатерти передо мной чернела смородина. Я повертел в руках нож, тронул лезвие. Подняв глаза, он сосредоточился на моей переносице:

В Крысе меня с университета всё раздражало — и выцветший фартук, и зализанные назад волосы, инарочитая ласковость. Интегралы считаю, а сам мечтаю ей зубы пересчитать.

Я положил в рот ягодку.

Ну да, ты же математик.

Поневоле. Из-под палки учился, чуть дверь скрипнет, в комок сжимался: «Ну всё, выход Марины из-под перины!» А наградой — клубничное варенье, будто нужны мне совместные чаепития! Видеть слащавую улыбку, всезнайство, глаза без тени сомнения!

Да, детство не прощает. Может, и дед мой озлобился, что сирота? Прадеда-то Первая Мировая ранила, Вторая — добила. Перед атакой он нацарапал на клочке бумаги, что видел сон, как тот снаряд опять разорвался и его опять осколками посекло. Письмо с похоронкой прислали.

Детство все обиды помнит. А толку? Я сколько себе зарок давал — буду со своими детьми искренним, воспитывать буду, опытом делиться. А сыну мой опыт — как козе баян! Выходит, и впрямь между поколениями пропасть?

Я пожал плечами.

Опускались сумерки, вылетавшие из камина искры зарывались в ковёр, как светляки.

Вдруг он впился глазами:

Только говорится, что каждый по-своему с ума сходит, а выбор-то не богат. Вот ты с собой разговариваешь?

Бывает.

А я постоянно. Думаешь, пора к психиатру?

В нашем возрасте каждый сам себе психиатр. Все возводят стену от одиночества. А кирпичи старые, проверенные — тапочки, телевизор.

И такая от всего хандра хандрющая — хоть в петлю!

А Лида?

Ну да. Только её Крыса тоже изводит: «Где ваша гордость, милочка? Вы во всём с мужем соглашаетесь!» У Лиды слёзы: «Марина Николаевна, пожалуйста, оставьте нас в покое!» Но крысам плохо, когда другим хорошо. Она и из отца всю кровь высосала.

Он подцепил очередную ягодку.

Я тоже.

Крыса за порог — мы оживляемся, точно мыши.

Я рассмеялся:

Крысы и в подвалах прежде всего мышей пожирают.

Замолчали, дыша в унисон.

А случись что со мной? Крыса дом перепишет, бывшая моя подключится. А Лиде куда? Нет, нельзя мне на свете Крысу одну оставлять. Выпьем?

Появилась бутылка, мы со звоном чокнулись.

Значит, решил её вперёд отправить? Не боишься, что наследства лишат?

Ну, если всё по-тихому обставить.

Камин догорал, замигали тени.

Отравить?

Ага! Так в голове и крутится: «А сырку?» А про себя: «У, крыса!» Она удивится: «Он дал?» А я: «Ладно». Она уже со страхом: «Он дальше?» А я: «Ешь, ладно!» Переворачиваю задом наперёд. Герой! В уме переиначиваю, а всё равно по её получается.

Это как?

А вроде: «Укуси суку!»

Я покрутил у виска.

Он ответил тем же.

И оба расхохотались.

Бутылка пустела. Плеснули в рюмки, каждый себе.

Я из-за Крысы всю жизнь дома просидел. Она мне в детстве будто глаза выколола, чтобы по сторонам не глядел. Осколком зеркала. Слепому как узнать про её ледяное сердце?

А я переменил множество мест и, как улитка дом, повсюду таскал образ жизни. От забегаловок вон язву нажил.

Худых женщины больше любят.

Поэтому жёны — меньше.

Скривившись, он тронул живот.

Ты, верно, рос уличным. А в меня Крыса всё до крошки впихивала: «Доедай, у меня свиней нет!» А меня, интересно, за кого держала? И главную теорему, которую давно вывела, скрывала.

Какую ещё?

Про футбол. Что на свете все только и думают, как сыграть в него твоей головой. Знала, а таила. Нет, раздавить крысу — не преступление.

Сердито надувшись, он стал похож на бумажного тигра.

А юность? Помню, функции Бесселя изучаешь, а у самого одна функция.

Бес селя?

Точно. Как в стихотворении: «Весна мне душу веселя, любви подпишет векселя!» А Крыса стережёт, из дома ни шагу. Она и жену первую подыскала, а та сразу после свадьбы залепила: «Муж с женой одна дробь, и, чтобы была правильной, я буду сверху!»

Он подмигнул левым глазом. Я — правым.

А меня жена постоянно в пустые хлопоты втягивала.

Меня тоже, а когда на диване заставала, шутила: «Посмотри, сыночек, на папашу — сарделька в тесте!»

А сама дура-дурой! Раз у нас деньги кончились, так потащила в казино выигрывать. И всё в одну ставку бухнула.

Выиграла?