Стать себе Богом - Иван Зорин

Не густо. Трёча сентенциями не накормишь.

Эпоха диктует вкусы, а художник выполняет заказ, — умничал в передаче модный писатель, сложив руки на животе. — Я пишу намеренно просто, чтобы быть понятным и ребёнку.

Оттого ваши романы похожи на комиксы?

Руки с живота мгновенно взлетели, удивление на лице сменила злоба.

Зря ты с ним связался, — остерегла вечером Лилит, — он из «могучей кучки».

Ерофей и сам чувствовал, что допустил промах. Плевать! К тому же Никодим остался доволен. «Как ты его поддел! — заржал он. — Скандал рейтингу как кобыла жеребцу! А за себя не бойся, все же понимают, что это — работа, а на работе ничего личного».

Однако неприятности обнаружились скоро, и за ними проглядывалась рука «могучей кучки».

Своих в обиду не дают, — листая газеты, удовлетворённо кивал Никодим, точно находил подтверждение своим взглядам на мир.

И что теперь?

Ерофей уже раскаивался в своей смелости.

Мелкая грызня разрешается, — похлопал он по плечу. — Иначе зритель закиснет…

По дороге Ерофей попал в «пробку». Лил дождь, «дворники» убирали ручьи со стекла. «Значит, такой порядок, — барабанил он пальцами по рулю, — можно бороться с кем угодно, разоблачая всех, можно выдавать любые секреты, кроме одного, что все — за одно».

«— Надоело, — признался я Ртову. — Унижаемся перед кем попало.

Так весь мир зад лижет, — рассыпалсяон коротким смехом. — Кто за рубли, кто за баксы… В наши дни единственный порок — бедность», — успел выхватить Ерофей из дневников Ветца, когда заехал за Лилит. Приглашал Николай Николаевич, и отказ исключался.

Воскресенье казалось бесконечным. Время точно провалилось внутрь себя и тащило за собой, как сползающая скатерть, в бездонную яму. Вечеринка была в разгаре. Был Ртов и какие то «нужные» люди. Пили за здоровье хозяина, праздновали его победу на выборах.

Закон один, — проповедовал Никодим, помахивая рюмкой, как кадилом, — «Возлюби деньги больше себя!» И равный ему: «Возлюби деньги ближнего, как собственные!»

Он едва сдерживал смех и, призывая к тишине, стучал вилкой по стеклу.

Деньги — божье наказание, — покачал головой один из «нужных». — С ними забот не оберёшься.

И разгладил усы, под которыми прятал заячью губу.

А Лилит отчаянно кокетничала, возвращаясь из дамской комнаты с напудренным носом.

«Кокаин», — догадался Ерофей.

Он смотрел по сторонам и думал, что Бог и дьявол давно ударили по рукам, и с тех пор «проклятым» вопросом стало: «сколько?», а мироустройство свелось к таблице умножения.

А Николай Николаевич оказался ценителем старины.

Автомобилям предпочитаю кабриолеты, — с гордостью показывал он картины импрессионистов. — Раньше народ простодушнее был, оттого и в искусстве смыслил больше.

Никто не перечил, и только Никодим, улучив момент, прошептал:

Из грязи в князи.

«Смотрю на Ртова: родную мать продаст! Особая порода! Как летучие мыши, такие рождаются со знанием цели, повадки и нюх заменяют им ум. Других они воспринимают как вызов, и точно злые колдуны превращают в свою тень, заставляя жить, как они, думать, как они, и, как они, предавать».

А ночью Ерофей кусал подушку.

Ищите, ищите! — подгонял редактор. — Факты, фактики, фактишки. Жизнь не прыжки через скакалку — каждый успевает наследить.

Но за мной ничего нет!

А я говорю, есть! — ударил себя в грудь редактор. — Не будь я — Анатас Трёч!

И Ерофей проснулся от собственного крика.

Не бойся, — поцеловала Лилит, — на понедельник сны не сбываются.

Никодим не ошибся: в работе ничего личного. И модный писатель сидел за круглым столом уже в понедельник.

Искусство вечно, — вздыхал он, сложив руки на

животе. — Умерли его ценители.

Искусство и жизнь говорят на разных языках, — кивали ему. — Искусство учит — жизнь переучивает.

Ерофей не вмешивался. А после, обмывая мировую, закусывали коньяк лимоном и говорили каждый о своём.

Николая Николаевича трэба опустить, — как бы между прочим объявил Никодим, когда писатели разбрелись. — Слишком много на себя берёт.

Ерофей мгновенно протрезвел.

Ну что смотришь! — окрысился Ртов. — Ветер переменился, а мы люди маленькие.

Ничего личного, — икнул оператор.

«Церберы чужого ада», — вспомнилось Ерофею. Однако такой поворот его не устраивал — говорить Николаю Николаевичу гадости придётся ему.

А зрители?

А что зрители?

И Ерофей осёкся.

Так что завтра Николая Николаевича.

Ртов провёл по горлу ребром ладони.

А Ветц? Он тоже так делал?

На расплывшемся лице залегла складка.

Так делают все!

Их будто подслушивали.

Ну, как дела? — донёсся из телефона хриплый голос.

Ерофей заслонил трубку ладонью:

Появились намётки

Намёки на что?

«На моё увольнение!» — едва не заорал Ерофей, но положенная трубка не подразумевала ответ.

А утром во вторник, ёрзая под юпитерами, Николай

Николаевич скрежетал зубами. И посреди эфира, не выдержав, вскочил: «Я скоро вернусь!»

И Ерофей долго сидел, закрывшись руками.

«Да тобой можно детей пугать, — ободрил Ртов. — «Вот придёт Ерофей, всем навесит фонарей!»»

Ерофей промолчал. И вынул дневник Ветца, который носил как Библию.

«На земле всегда время негодяев».

Вторник оказался длинным, как список грехов. И также предполагал расплату. Уже через пару часов вокруг забегали, точно какая-то новость, которую пока ещё боялись произнести вслух, всполошила муравейник.

А на Никодиме лица не было.

Кто же мог знать. — бормотал он. — Кто же мог знать.

Да что стряслось? — не выдержал Ерофей.

Николай Николаевич покупает наш канал!

Никодим стоял бледный, от былой развязности не

осталось и следа.

А как же «ничего личного»?

В голосе Ерофея звучала надежда.

Какой там! — обрубил Ртов. — Он жаждет крови.

У Ерофея заломили виски.

И что же делать?

Ртов посмотрел пристально.

Искупать вину, — он замялся. — Ему понравилась Лилит.

Кровь бросилась в лицо Ерофею, он сжал кулаки.

Ах, какие мы благородные! — отступив на шаг, скривился Никодим. — Это Ртов — грязный сводник. А когда адрес у меня брал, о её прошлом не спрашивал.

Ерофей замахнулся.

Не пугай! — заорал Ртов. — Баб нет!

И пощёчина повисла в воздухе.

Впрочем, тебе решать, либо честь, либо передача.

Ерофей упёр подбородок в шею, и на месте лица у

него оказалась макушка.

Вот и хорошо, — закудахтал Ртов. — Николай Николаевич на многом не настаивает — только один раз. Нужно её с бумагами послать. А Лилит — женщина умная, даже тебе ничего не расскажет.

В ушах у Ерофея зазвенело, будто пропел петух.

Календарь вывернули наизнанку: опять была среда, седьмой день его славы. Всю ночь, ожидая Лилит, Ерофей читал дневники Ветца.

«Жил — крутился, а прожил — будто сигарету выкурил. Кто заставлял меня рыться в грязном белье? Кто вынуждал из сплетен делать профессию? Ведь сплетни, как клопы, безобидны только в чужой постели. А теперь я устал, и дни мои, как разбитое корыто, в котором не отстирать прошлого.

Отчего рождаешься среди ангелов, а умираешь среди бесов?»

Позвонил Анатас Трёч.

Похоже, вам не до расследования?

Ерофей промолчал.

А может, пора собственные грешки пришивать к делу?

Казалось, он ещё больше охрип от язвительности.

Чем выше забрался, тем больнее плакать. А, «звезда»?

Шестёрка в чужой колоде! — взорвался Ерофей. — Под кем ходишь?

Как и все, — на удивление спокойно ответил редактор. — Под Богом.

«А Суда над нами не будет, загробная жизнь продлит земную: кто жил, как в раю, попадёт в рай, кто, как в аду, — в ад.

Поэтому блаженны алчные, ибо возлюбили они деньги больше себя.!

Счастливы лицемеры, ибо нашли спасение во лжи!

Благословенны несведущие: они искали козла отпущения, пока за спиной у них точили ножи!

А молиться сегодня нужно так:

«Пусть утешатся властители, ибо небесный мир, как и этот — их, и останутся в нём первые первыми, а последние последними!

Пусть обретут венки искусители, когда взойдут на амвон пастырей!

Пусть насытятся прозорливые неверием, а у верующих да не отнимется слепая вера их!

Ибо время всех прогонит грязной метлой»».

Лилит не вернулась. И не позвонила.

И к утру Ерофей догадался, что его оставили в дураках. Если не Ртов, то Николай Николаевич, набирая очки, открыл ей глаза. Пасьянс сходился: Николай Николаевич получил Лилит, Лилит — влиятельного любовника, а Ртов, выслужившийся за чужой счёт, остался на канале и уже подыскивает нового ведущего.