Пожизненный срок - Лиза Марклунд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анника подумала, не налить ли ей себе кофе в автомате, но потом решила этого не делать — она же не уснет. Она едва не подпрыгнула от неожиданности, когда зазвонил ее сотовый телефон.
Номер был скрыт.
Анника вставила в ухо динамик.
— Дежурный сказал, что ты пыталась до меня дозвониться. В чем дело?
Говорил незнакомый мужской голос.
— С кем я говорю? — спросила Анника.
— Ты не знаешь, кому хотела позвонить? Мое имя Кристер Бюре, я инспектор полиции в Сёдермальме.
«Он заносчив», — записала Анника в блокноте.
— Спасибо, что перезвонил. Я корреспондент газеты «Квельспрессен», и я…
— Ну, я-то понимаю, куда звоню.
Она умолкла, решив не обращать внимания на его грубость.
— …я пишу статью о Давиде Линдхольме, а вы, насколько я знаю, были близкими друзьями?
— Да, это так.
— Кроме того, я знаю, что вы когда-то давно вместе занимались бизнесом. Ты не можешь мне об этом рассказать?
— Собственно, рассказывать особенно нечего. Компания занималась оснащением для затяжных прыжков. Мы продавали и покупали соответствующее оборудование, экипировку, парашюты, шлемы, обмундирование, пояса с отягощением, ножи, ремни и другие запасные части. Ну, конечно, альтиметры и приборы тревожной сигнализации к ним…
Бюре умолк.
«Затяжные прыжки?»
— Должно быть, вы были просто фанатичными парашютистами, — вежливо польстила Бюре Анника.
— Этим делом меня заинтересовал Давид. Он действительно был одержимым, прыгал всегда, когда у него было свободное время. Если бы не то злополучное неудачное приземление в Шеллефтео, он бы так и продолжал прыгать.
— Неудачное приземление?
— На Кубке Швеции в прыжке вольным стилем он приземлился очень неудачно. Сломал себе седьмой шейный позвонок и только чудом избежал инвалидной коляски. Но это был конец его спортивной карьеры парашютиста.
— Как он с этим мирился?
— Как он с этим мирился? А как ты думаешь?
«Озлобился после неудачного прыжка и конца спортивной карьеры?» — записала Анника.
— Но Давид, естественно, интересовался и многими другими вещами, — сказала она. — Он надзирал за людьми, получавшими условные сроки, был опекуном заключенных…
— Да, — подтвердил Кристер Бюре. — Давид хотел заниматься чем-то большим, нежели обычная ловля преступников. Не так много в полиции людей, способных это совместить.
«Кажется, здесь можно кое-что нащупать».
— Значит, для него это было важно?
— Конечно, иначе он бы этим не занимался.
— И наблюдением за людьми, находящимися на пробации, он занимался до самого конца?
Она затаила дыхание в ожидании ответа.
— Конечно, — уверенно ответил Кристер Бюре. — С Филиппом Андерссоном он в последний раз встречался за несколько дней до смерти.
«Филипп Андерссон? Кто это? Имя кажется мне знакомым».
— Да, верно, с Филиппом Андерссоном, — сказала Анника, лихорадочно роясь в памяти. Филипп Андерссон, Филипп Андерссон…
— Давид вызвался опекать осужденных сразу, как только был издан соответствующий закон. Вероятно, он был единственным, кто верил в невиновность Андерссона. Это было так характерно для него — поддерживать отверженных и презираемых…
Ах вот оно что! Филипп Андерссон — это финансист, которого признали виновным по делу о тройном убийстве. Он зарубил своих жертв топором в доме на Санкт-Паулсгатан. Так, значит, Давид был его опекуном?
— Ты не знаешь, были ли у него в конце и другие подопечные?
— Почему ты спрашиваешь?
— Ну, например, он был опекуном американца в Тидахольме, того, который…
— Этого негодяя? — воскликнул Бюре. — Давид отказался от него с тех пор, как этот американец оказался в Кумле. С ним после этого стало невозможно иметь дело.
Анника продолжала записывать.
«Значит, американец в Кумле. Спасибо тебе большое!»
— Есть еще одна вещь, которая меня очень интересует, — сказала она. — Бизнесом ты и Давид занимались вместе с человеком по имени Альгот Генрих Хеймер…
— Да, и что? — спросил Кристер Бюре. По его тону было слышно, что он задумался.
— Ты что-нибудь знаешь об обстоятельствах его смерти?
В трубке на несколько секунд повисло молчание.
— Он умер? — спросил Бюре. — Я не знал об этом. Мне стыдно. Это случилось недавно?
«Он лжет».
— В таком случае прошу меня простить, — вздохнула Анника. — Я не хотела быть вестником смерти. Его застрелили 9 февраля прошлого года на автостоянке в Норчёпинге…
— Мне об этом ничего не известно.
Он говорил теперь отрывистыми короткими фразами, и Аннике стало ясно, что ее собеседник очень скоро потеряет терпение.
— Я читала рапорты, в которых Давида обвиняли в превышении полномочий и в избыточном насилии, — торопливо произнесла она, — ну, ты знаешь, речь шла о двух молодых людях, и было это двадцать лет назад. Думаю, что это было при тебе, верно?
В трубке снова наступила тишина. Анника слышала только легкое потрескивание.
— Алло?..
— Это что еще такое? Где ты откопала это старое дерьмо?
Анника судорожно сглотнула и принялась крутить телефонный провод.
— Каково твое мнение на этот счет?
— Это копание в грязном белье, клевета из помойной ямы. С Давида сняли все обвинения, в конце концов и дела были прекращены.
«Он точно знает, что было на самом деле».
— Ты не слышал, такие вещи потом повторялись?
— Что? О людях, говорящих разные гадости? Каждый день.
— Я имею в виду совершенные Давидом насилия.
— Этот разговор становится неприемлемым, и я не хочу продолжать его в том же духе. Чего ты хочешь?
— Мне кажется, в этих делах были странные обстоятельства…
— Слушай, если ты хочешь облить Давида грязью, то я тебе не помощник. Спасибо и до свидания.
Он отключился.
Она решила все же выпить кофе.
Сделав это, Анника села писать статью о второй жизни Давида. Она может упомянуть о его работе в различных компаниях, о том, что он получил травму при неудачном приземлении после прыжка, о том, что был опекуном Филиппа Андерссона и встречался с ним за несколько дней до своей смерти. Этот факт казался Аннике очень интересным. Она может даже, не входя в детали, упомянуть о том, что Давида обвиняли когда-то в превышении власти и избыточном насилии.
Получилась не статья, а набросок, причем лицемерный и льстивый.
Она добавила несколько фактов, сообщенных ей Ниной Хофман во время их летней встречи, — о том, что Давид подолгу работал за границей. Она обещала тогда показать Нине статью, прежде чем отдать ее в печать.
Анника вздохнула и набрала номер Нины Хофман.
Нина ответила без промедления.
— Ты, конечно, поняла, — сказала Анника, — что я пишу статью о Давиде для завтрашнего номера. Я упомянула факт, что они с Юлией прожили некоторое время в Эстепоне.
— Я не возражаю, если ты не будешь писать о его криминальных контактах, — сказала Нина.
Анника вздрогнула от неожиданности.
— Что ты хочешь этим сказать?
— От меня ты этого не слышала, — сказала Нина.
Анника прижала ладонь ко лбу и задумалась так, что ей показалось, будто у нее в мозгу скрежещут шестеренки. Что это может значить?
— Я планирую написать об этом в завтрашнем номере, — сказала она. — Об Альготе Генрихе Хеймере и Филиппе Андерссоне и…
Трубка умолкла.
— Алло, алло, Нина?
— Мой коллега возвращается к машине. Дежурство заканчивается в полночь. Мы можем встретиться завтра утром. Я тебе позвоню.
Инспектор полиции закончила разговор.
«Здесь что-то есть, здесь определенно что-то есть».
Она собрала вещи, закрыла ноутбук и сложила все распечатки в целлофановый файл.
— Ты уходишь? — спросила репортер ночной смены. — Счастливая. А мне придется сидеть здесь до утра. Снегопад кончился, это хорошо. Будет еще несколько погожих дней, а потом снег ляжет до весны…
Анника улыбнулась девушке:
— Увидимся завтра.
В квартире было темно и тихо.
Анника закрыла входную дверь и вошла в прихожую, не включив свет. Она сняла сапоги и повесила на плечики толстую куртку.
Остановившись на пороге гостиной, прислушалась к тишине.
В их старой квартире в Кунгсхольме были слышны все звуки Стокгольма — они просачивались сквозь щели в оконных переплетах и сквозь вентиляцию, вибрация передавалась по каменным стенам и по трубам. Скрипели тормозами автобусы, выли сирены «скорой помощи».
Но здесь было тихо. Звуки современного города не достигали средневековой цитадели.
Она вздохнула, и этот вздох эхом отозвался от стен.
Не включая свет, она прошла в комнату Эллен.
В тот день, когда она получила ключи от квартиры, Анника поехала с детьми в «Икею» и позволила им самим выбрать для себя мебель и убранство — до подушек и пуховых одеял.