Промышленникъ - Алексей Кулаков

Вернее будет сказать, что это они первыми здоровались с купцом второй гильдии Савватеем Вожиным, не брезгуя при случае и шапку снять (старосты) или отдать честь (а это уже полицейские урядники). Ибо как-то так получилось, что именно из-за новоявленного купчины само Опалихино и частично соседские села в эту весну даже и не кусочничали.[18] Холодную и очень, очень голодную весну одна тысяча восемьсот девяносто второго года! Всем у него находилась работа и с деньгой опять же не обижал — а значит, было на что подкупить куль-другой ржи, а то и (гулять, так на полную!) пшеницы. Старики даже и вспомнить не могли, когда это в селе в последний раз была такая благодать. Молодежи вот, правда, сильно поубавилось — всем срочно захотелось маслоделами быть. Ну да это ничего, главное, чтобы родных потом не забывали.

— Да. Большим человеком! Ты, главное, християнские заповеди не забывай, Савва, по совести живи. Потому как ОН-то все видит, все знает! Благодарствуем!

Еще одна стопка рябиновки ушла по назначению. В этот раз гость дорогой уделил внимание и картошке, и добавившимся к ней соленым груздям, отдавая должное хлебосольному хозяину и его хозяйке.

— Дядя Осип, ты уж давай не кружи вокруг да около. С твоими заходами мы тут до первых петухов балакать будем. Ты вот просто скажи, чего хотел, и все. А?

— И скажу. Чего ж не сказать? Кума моего помнишь, Грегорея Фокича? Был вчера у меня, на тебя жаловался. Ты зачем Ваньку евойного обижаешь? Ладно, ты его с работы погнал — твое право, но задельное не платить — такого уговора не было. И мордовать до крови — тоже!

Савва шумно вздохнул и слегка перекосился телом, наваливаясь локтем на столешницу. Пододвинул к себе свою и дядькину стопки, опять наполнил и все так же молча вернул увесистую бутыль на место.

— За что его так — он сказал?

— А то! Ну выпил чутка, пошумел малость — с кем не бывает? Твои же обломы ему все нутро отбили, еще и вдвоем на одного! Не по-божески это, Савва — ой, не по-божески!

— Обломы эти — такие же мои, как и твои. И обиходили они его за дело. Ванька что, не говорил, что его мало что не с девки сняли, пьяного да бесштанного? А на чьи денежки он водку хлестал, тоже не говорил?

Для родича такое заявление оказалось неожиданным, однако он твердо стоял на своем:

— За водку, коль так, вычти, а остальное — наговоры! Девка та небось такая же невинная, как наша Авдотья. А ты, из-за какой-то там лахудры, его как нашкодившего щенка?!.. У него вот детки малые — как им теперь, когда кормилец лежит да охает?

— Что-то он про детей своих не вспоминал, когда между ног сироты безответной пристраивался!..

Глава семьи неожиданно даже для себя поперхнулся, вспомнив, что кроме него и дядьки в доме есть еще дочь и жена. Причем последняя наверняка все прекрасно слышит, а первая, очень даже вероятно, подслушивает. Тяжелое молчание разбавилось резким звяканьем — Осип, не добившийся ни малейшего понимания от племяша, резко отодвинул пустую стопку. Встал, еще раз перекрестился на иконы, завершая тем самым свой визит, и перешагнул лавку.

— Дядька, да подожди ты!

Савватей не поленился сделать два шага и ухватить родственника за плечо, понуждая остановиться.

— Ты ж мне вместо отца…

Такое заявление сработало лучше любого тормоза, и дальше хозяин дома говорил без спешки, все больше и больше понижая голос:

— …а говорим, прямо как чужие. Вот давай я тебе все сейчас обскажу, как есть, а ты меня с этим Ванькой и рассудишь. И вот тебе крест — как скажешь, так и сделаю.

Через минуту уровень настойки в бутыли очередной раз понизился, а вот картошку оба родственника дружно проигнорировали.

— Значит так. Ванька твой подрядился возить в школу муку и прочие съестные припасы. В городском лабазе взял, в лабаз при школе сдал — все просто. Дальше смотрим. Остатние пять разов он приезжал сильно навеселе…

— Так может, он на свои кровные? А? По зимнему времени как не погреться в пути? Обычное дело!

Малость захмелевший Савва медленно, со значением покачал пальцем из стороны в сторону и продолжил, как будто его и не перебивали:

— И хлебушка была недостача. Малая. Как раз на четвертинку казенки. А? Молчишь? Ну тогда опять дальше смотрим. Кто девкам в школе проходу не дает, за задницы их щипает, похабень всякую говорит? А когда его по-хорошему предупредили, чтобы не дурковал, кто еще и сказал, что он у меня в сродственниках ходит и я им всем там покажу? Ванька сказал.

Дядька сидел, нахохлившись, и внимательно слушал. Не так ему все описывали, совсем не так!

— Раз предупредили, два предупредили… А за третий раз пусть благодарит, что в живых остался. Сторожа при школе мне никак не подчиняются, над ними мой бывший унтер начальствует. Ему что человека прибить, что чихнуть — невелика разница. Выше него же — только благодетель наш, Александр Яковлевич. А как он за своих стоит, я тебе как-то уже рассказывал.

— И что, дура эта малахольная, тоже — его?

— Как договор подписала, так его и стала, со всеми потрохами. И не такая уж и дура, нормальная девка, на язык только бойкая слишком — через то и пострадала.

Осип посидел, угрюмо осмысливая рассказ, и вздохнул, признавая справедливость племянника:

— Твоя правда, Саввушка. Это… Ваньке совсем ничего не полагается? Нет, ну понятно, что надо наказать — так вычел бы, что полагается, а остатнее — ему. Как?

— Вычел?.. Хм! А что, это можно. Только давай-ка вместе посчитаем, а то вдруг что упущу…

Хозяин ненадолго покинул гостя — только для того, чтобы вернуться за стол с помятым листком бумаги в руках и новенькими счетами, еще не успевшими потемнеть и засалиться от частного использования.

— За месяц ему положено двенадцать рублев да трешка на корм для лошади.

Щелк, щелк!

— Итого, значит, пятнадцать рубликов вынь да положь. Правильно, дядя? А вот и неправильно! Меня за такого работничка взяли и оштрафовали, да на двести рублей! Вот и письмецо с этой радостной вестью — возьми, ты ведь грамотен?

Щелк, щелк, щелк!

— Сто восемьдесят пять целковых с меня как с гуся вода. Как?

Поздний гость опять вздохнул и промолчал — такой довод крыть было нечем.

— Вот так-то, дядя. А вы там, поди, думаете — не жизнь у меня, а малина. Сало ем, медом заедаю, а? Эх!

Бутылка опять оказалась в руках у хозяина, наполняя стопки почти до краев. Стопки опустели, мужчины помолчали.

— Говорят, ты в город собрался переезжать?

— Подумываю. Сам знаешь, сколько мне ездить приходится, бывает, и по неделе своих не вижу. А Марыся у меня… поди, знаешь?

— А как же! Бабы уже всем в селе донесли, что она на сносях. Помогло, значит, паломничество по святым местам?

Гость и хозяин дружно перекрестились, причем один вспоминал, сколько денег пришлось отвалить врачам да на лекарства, а второй молча завидовал. Ему побывать в Троице-Сергиевой лавре можно было только в мечтах — а как хотелось!

— Ладно, пойду я.

— Обожди еще немного, дядя. Вот.

Савватей порылся в кармане и отсчитал из мятого вороха ассигнаций засаленную десятку и пятерку вполне приличного вида.

— Видеть его больше не хочу, так и передай.

— Спаси тя Бог, Саввушка.

Оставшись в одиночестве, сельский богатей и меценат бездумно покатал в руке стопку, затем посмотрел на ополовиненную бутыль и равнодушно отвернулся. Подошел к белеющему в сумраке избы конверту и тут же встрепенулся, заметив приметный вензель. Не успел он с хрустом вскрыть толстенную обертку, подкрутить фитиль в керосинке и вчитаться, как неслышной тенью подошла Марыся, тут же положив узкую и прохладную ладонь ему на лоб. Легонько улыбнулась, наблюдая за тем, как неслышно шевелятся губы мужа, дождалась, пока письмо будет отложено в сторону, и вопросительно уставилась в глаза благоверного. Встревожилась непонятно отчего и нерешительно спросила:

— Что-то плохое?

— А? Нет. Уля спит?

— Только легла.

Савватей помолчал, поглядел в темень за окошком, наткнулся на тоскливые глаза кота Васьки, навечно отлученного от теплого дома и мисок со сметаной (зато оставшегося в живых, а мышей в подполе всегда хватало), и едва удержался от того, чтобы не запустить в наглую морду чем-нибудь увесистым. Ишь, на жалость давит, нечисть хвостатая! Вздохнул, положил руку на письмо и тихо сказал:

— Александр Яковлевич пишет, что договорился о хорошем пансионе для Ульянки. Через год или даже раньше. А пока надобно ее к поступлению готовить, науки всякие преподать, рисование, танцы. Жить будет у него в Сестрорецке, обучаться на дому, вместе с дочками его управляющих — привыкать, значит, к господскому обхождению и обществу. Вот так, жена. Будет наша Уля настоящей барышней…

Мужчина положил ладонь на стенку лабиринта и замер, прикрыв глаза. Шершаво-занозистое дерево под рукой, тихий свист ветра, неутомимо протискивающегося сквозь немногочисленные щели в бесконечных рядах трехметровых сосновых плах, липкая слякоть грязи под ногами — и тишина. Вот он потянулся, словно бы нехотя сдвинулся в сторону…