Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

в офицерском собрании, о настроениях офицерства и о разговорах, происходивших между нами.

К стыду нашему, русских офицеров, бывших в 8-м запасном полку, и наших штаб-офицеров, которым надлежало так или иначе прекратить возмутительную деятельность этого негодяя, раскрыл его подлую роль прикомандированный к полку прапорщик Кедржинский, поляк по происхождению, уже пожилой человек, с университетским образованием и в свое время имевший много общего с военной службой.

На одном из офицерских собраний он в краткой, но весьма выразительной речи без всяких стеснений, не считаясь с присутствием Иванова, во всеуслышание заявил, что таким офицерам, как поручик Иванов, не пристало носить офицерский мундир и что мы, офицеры, должны ему сказать: «Вон из офицерского собрания!»

Кедржинский был бурно приветствован собравшимися офицерами, Иванов пытался что-то сказать, но ему не дали говорить, и он покинул собрание.

В конце заседания к зданию полка подошла довольно большая толпа солдат. Оказалось, что Иванов успел наябедничать в Совет, и солдаты пришли требовать объяснения у Кедржинского. В открытые окна к нам доносился глухой ропот толпы и отдельные крики:

– Давайте сюда прапорщика Кедржинского и провокателя корнета Маркова-второго!

Это звучное прибавление к моей фамилии появилось в полку после того, как в одном приказе, где упоминалось обо мне, писарь напечатал «корнет Марков-второй», хотя я был в полку единственным, носившим эту фамилию. По-видимому, кто-то из писарей желал меня спровоцировать в глазах безмозглой солдатской массы и этой прибавкой к моей фамилии установить мое родство с членом Думы Н.Е. Марковым-вторым. Попытка на первый взгляд идиотская, но имевшая кое-какие результаты. По этому поводу мною был подан соответствующий рапорт командиру полка, и в приказе появилось следующее:

«Корнета Маркова, ошибочно упомянутого в приказе от… как корнета Маркова-второго, впредь называть Марковым. Основание рапорта и т. д.».

Кедржинский и я, сопровождаемые офицерами, вышли на широкое крыльцо собрания. Толпа шумела и волновалась, слышались даже угрожающие возгласы.

Кедржинский попросил слово и, когда толпа немного успокоилась, с огромным подъемом сказал блестящую, понятную для солдат речь, сравнив типов, подобных Иванову, и их действия с накипью, которая образуется при варке борща и которую хороший кашевар ложкой снимает и выбрасывает в помойное ведро. Он просил собравшихся солдат ответить, что сделали бы они со своим сотоварищем, который доносил бы на них нам, офицерам? Ответа не было. Его дал Кедржинский:

– Если бы вы, братцы, имели право, вы бы такого солдата выкинули из своей среды.

Громовые крики: «Правильно!» – вырвались у сотни людей, и демонстрация против нас кончилась овациями по адресу не растерявшегося Кедржинского.

Иванов пытался вызвать Кедржинского на дуэль, об этом писались протоколы, но все кончилось тем, что он получил от Совета солдатских депутатов командировку в Петроград для ориентировки Совета о положении дел и для выражения приветствия от 8-го запасного полка Государственной думе по поводу совершившейся Великой революции, и уехал, избавив нас, таким образом, от своего гнусного присутствия. Впоследствии, как мне передавали, он в полк обратно не вернулся, а устроился не то адъютантом, не то ординарцем к подобному, как он сам, негодяю, растлителю армии, военному министру и главковерху Керенскому.

Огромное большинство офицерства было враждебно настроено ко всему совершившемуся и с явно монархическими взглядами. Печальным явлением в нашей среде было то, что несколько штаб-офицеров запасного полка и два-три человека из действующих полков, которые в душе сочувствовали нам, внешне вели себя возмутительно. Они заискивали перед солдатами и афишировали красными бантами свою вящую революционность, даже эфесы шашек с вензелями государя обматывали красными тряпками.

На меня лично эти господа смотрели как на зачумленного. Я же ко всему тому, что творилось вокруг меня, относился безучастно и безразлично, твердо решив при первом удобном случае уехать из полка и покинуть военную службу, так как продолжение таковой при создавшихся условиях считал для себя совершенно неприемлемым и бессмысленным, ибо ясно сознавал с самого начала «великой бескровной», что войну мы проиграли. Продолжать же игру в солдатики в угоду и на пользу новоявленным вершителям судеб просто не желал.

Не получая никакого назначения, я имел массу свободного времени и наблюдал жизнь полка. Гостиницу я покинул и нанял себе маленькую комнату около базарной площади, недалеко от собрания.

Приехал из Крыма мой любимый денщик Халил. Моя встреча с ним была очень сердечна. Как часто теперь, на чужбине, я вспоминаю этого образцового солдата, оставшегося верным заветам, вложенным доблестным начальником, ныне покойным генералом от кавалерии графом Келлером.

Привязанный ко мне, как родной, в дни моего одиночества в Новогеоргиевске, когда я сидел в своей комнате, погруженный в невеселые и тяжелые думы, он прекрасно понимал мои душевные переживания и был моим единственным утешителем. Халил плакал, как ребенок, когда я рассказывал ему о Царском Селе. Огромных трудов мне стоило удержать его от расправы с Бекировым, виновником моего ареста. Но он обещал мне, что рано или поздно он с ним разделается и отомстит за меня. Впоследствии он сдержал свое обещание.

Как-то раз утром Халил, принеся мне обычный кофе, остановился перед моей кроватью. Он был мрачен и чем-то возбужден. Я спросил его, что случилось.

– Я, ваше высокоблагородие, думал… много думал.

– О чем же ты думал? – спросил я.

– Я думал, как бы было хорошо, если бы Валидэ была бы теперь нашей царицей; царя теперь не хотят, так пускай Валидэ будет царицей. Ведь это можно сделать, ваше высокоблагородие, и татары в этом помогут.

Я был до глубины души тронут таким мировоззрением моего любимца и постарался растолковать ему как все случившееся, так и создавшееся положение, подчеркнув, что теперь не время об этом думать, а надо все силы свои напрячь к тому, чтобы Валидэ и всю ее семью вырвать из заключения и дать ей тихую и спокойную жизнь.

Халил очень внимательно выслушал мои объяснения и, когда я окончил, заявил:

– Я все понял… Я буду думать!

Через несколько дней он конфиденциально сообщил мне, что говорил со своим двоюродным братом, приезжавшим из Табурища, где стояли наши маршевые эскадроны, и с тремя своими приятелями еще по службе в дивизии, и они все согласны пойти за мной на помощь Валидэ.

Я горячо поблагодарил его за его верность нашему любимому шефу и просил передать его друзьям, что, когда нужно будет, я непременно воспользуюсь их услугами в святом для нас всех деле.

В начале апреля я получил из полка известие, доставившее мне много радости и глубокое нравственное удовлетворение. Мне сообщали, что штабс-ротмистр Губарев, которому я передал в Петербурге рапорт командиру полка об аудиенции