История одного поколения - Олег Валентинович Суворов

можно было поверить в искренность его желания достичь «потрясающего постановочного эффекта». Но порвать с ним у Антонины не хватало силы воли. Более того, однажды, когда Заславский вдруг сделал грустные глаза и принялся изливать душу по поводу своей несчастной любви к ней, она чуть было его не пожалела, но вовремя спохватилась и убежала буквально от порога его дома. Насколько правильным оказалось это решение, показали дальнейшие события — Заславский вдруг повел себя с ней так, словно они уже провели не одну ночь вместе! Антонина сгорала от стыда, представляя, о чем теперь шепчутся за ее спиной коллеги по самодеятельному театру. В конце концов она просто не выдержала — и, когда он при всех бесцеремонно обнял ее за талию, резко вырвалась и убежала. Роман был закончен, а вместе с ним и ее карьера театральной актрисы.

Однако жизнь продолжалась, и пока в ней не было ничего иного, кроме порядком опостылевшей канцелярской работы в планово-экономическом отделе «Мосфильма».

— Чего ты хочешь, Антонина? — не раз спрашивал ее изрядно постаревший отец. — Тебе уже за тридцать, а ты еще даже ни разу не была замужем! Можешь ты мне толком объяснить — чего бы тебе хотелось добиться в этой жизни?

— Не знаю! — отвечала она.

— А замуж?

Антонина лишь молча пожимала плечами, и тогда отец начинал злиться по-настоящему:

— Ты только чеховскую «Душечку» из себя не строй! Такая красивая и не стервозная девка, как ты, может составить счастье любого порядочного человека, однако если и дальше будешь вести себя как дура, то и достанешься какому-нибудь мерзавцу! Встрепенись же наконец!

Но даже на этот энергичный призыв она лишь неопределенно улыбалась и молчала. Впрочем, «встрепенуться» вскоре пришлось.

Спустя несколько дней после этого разговора отец позвонил ей в отдел из своего кабинета, находившегося в другом крыле здания, и сказал, что к нему заходил маститый кинорежиссер — Аполлинарий Николаевич Вельяминов. Увидев на рабочем столе отца фотографию дочери, он тут же заявил, что готов попробовать ее на роль Авдотьи Романовны — планировалось запустить в производство телевизионную версию «Преступления и наказания».

К своему стыду, Антонина со времен школы не перечитывала знаменитый роман, поэтому едва помнила, кто такая Авдотья Романовна, и совершенно не представляла свою будущую роль. А вдруг это нечто вроде Сони Мармеладовой, и ей предложат сыграть проститутку? В обеденный перерыв Антонина сбегала в библиотеку, взяла том Достоевского и торопливо пролистала. У нее буквально отлегло от сердца, когда выяснилось, что ее будут пробовать на роль сестры Раскольникова, девушки «благонравной», «благородной», «образованной», «добродетельной», «гордой» и, что самое главное, «красивой»!

Тем же вечером, после окончания рабочего дня, Антонина отправилась бродить по длинным коридорам киностудии, отыскивая указанный отцом павильон.

— Ага, вот и она наконец! — произнес роскошный мужской баритон, обладателя которого она не могла рассмотреть, поскольку он сидел прямо под слепящими софитами. — Заставляете себя ждать, милая барышня!

Антонина растерянно пролепетала, что не могла прийти раньше, поскольку рабочий день заканчивается в шесть часов вечера, однако обладатель роскошного баритона решительно прервал ее оправдания:

— Вздор, вздор, все вздор! А ну-ка, вскинь головку да гордо посмотри в мою сторону. Эй, Федор, убавь яркость, не слепи нашу красавицу.

Когда софиты были повернуты в сторону, Антонина смогла разобрать, что находится в небольшой студии, часть которой была смонтирована в виде гостиной девятнадцатого века — две двери, окно, полосатый диван и маленький столик. Прямо перед ней сидел вальяжный господин лет пятидесяти, в кожаной куртке нараспашку, из-под которой выглядывал жилет синего бархата и цветастый шейный платок. Кроме самого Вельяминова в студии находился долговязый осветитель, два молчаливых помощника и молоденькая ассистентка с равнодушно-сонным лицом.

Антонина, не ожидавшая столь бурного начала, умоляюще посмотрела на режиссера.

— Да нет же, ты меня что — не поняла? — мгновенно загремел Аполлинарий Николаевич. — Я сказал не умоляюще, а вызывающе — гордо и вызывающе, ясно?

— Мне надо время, чтобы сосредоточиться, я не могу так сразу…

— Вздор, вздор, все вздор! Впрочем, если хочешь, можешь пройтись по студии, ознакомиться с декорациями, вжиться в образ. Свою роль знаешь?

— Нет, — еще больше растерялась Антонина.

— «Преступление и наказание» читала?

— Да.

— Помнишь ту знаменитую сцену в самом конце романа, когда Свидригайлов приводит Авдотью к себе домой под предлогом, что хочет сообщить важные сведения о ее брате Родионе?

— Помню, — не слишком уверенно отвечала Антонина.

— Вот эту сцену мы сейчас и порепетируем. Валентина, дай ей текст.

Ассистентка приблизилась и сунула в холодные руки Антонины несколько небрежно скрепленных листов бумаги.

— Где я могу прочитать? — робко спросила та.

— Да где хочешь.

Пока Антонина, выйдя на освещенное место, торопливо читала текст, Вельяминов рассматривал ее во все глаза, о чем-то негромко советуясь со своими помощниками. Наконец Антонина подняла голову.

— Готова? — тут же оживился он. — А ну-ка дайте ей револьвер.

Ассистентка впихнула в руку ошеломленной Антонины холодный и тяжелый бутафорский револьвер. Та едва не уронила его на пол.

— Начнем! — азартно возопил режиссер, вскакивая со своего места. — Итак, я — Свидригайлов, пытаюсь воспользоваться тем, что мы с тобой в квартире совершенно одни и нас никто не услышит, а ты пытаешься защитить свою честь с помощью этого самого револьвера. Подними его, нацель на меня и начинай с фразы: «Смей шагнуть хоть шаг, и, клянусь, я убью тебя!»

Теперь, когда Вельяминов стоял на свету прямо напротив нее, Антонина могла хорошо рассмотреть его лицо. Он производил впечатление изрядно пожившего в свое удовольствие светского льва — благородный, изборожденный морщинами лоб, крупный «греческий» нос, выразительные глаза с мешками под ними, редеющая на макушке, но еще красивая темная шевелюра. Но больше всего ее поразили губы, поскольку, слушая режиссера, она смотрела именно на них. Это были настолько сочные и сластолюбивые губы юноши, что произносимые ими слова приобретали двусмысленный и сладострастный оттенок.

— Ну! — нетерпеливо произнесли эти губы.

— Смей шагнуть хоть шаг,