Леонид обязательно умрет - Дмитрий Липскеров

– Что ты знаешь?! – не унимался он. – Это от твоей болезни и от ощущения близости гибели мозг цепляется за глупые фантазии! Есть только торжество жизни и – тлен! Тлен никого не интересует, кроме режиссеров фильмов ужасов!

– Ты – богохульник!

– Я тебя не отпущу!

Чармен Демисович дунул на перстень, и ящерка ожила. Золотая, словно маленький солнечный протуберанец, она подняла поочередно каждую лапку, разминаясь, затем вздернула головкой, смотря своими крошечными глазками в самые верблюжьи глаза хозяина. Он кивнул, и она прыгнула на рукав кашемировой накидки, согревающей Ксанино тело. Быстро-быстро побежала, устремляясь вверх, цепляясь за шерстяные ворсинки, достигла плеча и замерла на мгновение, словно прося еще одного подтверждения. Он снова решительно кивнул. Уже не сомневаясь, ящерка взбежала по выбившейся из прически пряди волос к уху Ксаны и нырнула в его глубину. Проделав в мозге крошечный тоннель, юркая хищница добралась до гипоталамуса и погрузила в его нервные окончания свои ядовитые зубки.

– Ах! – застонала Ксана. – Зачем?..

Но все, что нужно было Чармену, произошло.

Сейчас он надеялся, что жена повернется к нему, и в глазах так сильно любимой им женщины, пусть ненадолго, откроется их молодость, ее любовь к нему.

Он ждал этого мгновения, замерев всем своим грузным, величественным телом, словно ловец бабочек, мечтающий, чтобы самая редкая добровольно уселась на его протянутую руку…

Уже ящерка вернулась на ониксовый перстень, застыв на нем неживой природой, а она все не поворачивала головы, пугая Чармена до слабости в ногах…

Раньше она почти мгновенно реагировала на укус. А сейчас… Все больше и больше времени проходит до поворота головы… Или ящерка тоже стареет?..

Чармена Демисовича с некоторых пор стала пугать мысль, что золотое пресмыкающееся само не вечно, пройдет время, и оно сломается! Сломается, будто какой-нибудь старинный хронограф… Но он реагировал мгновенно на провокацию своей человеческой мнительности, уничтожая гадкое сомнение зубовным скрежетом.

С ним же ничего не происходит! Он в великолепной форме! Полон сил и энергии! Хотя ящерку использует для себя крайне редко!.. Может быть, кожа немного не та стала…

Дальше он не думал, потому что Ксана наконец повернулась к нему…

Из ее глаз лился теплый свет…

– Хочу вина, – произнесла она.

– Конечно, конечно! – обрадовался он и побежал в специальную комнату очищать от пыли бутылку старого красного. – Любимая!.. – Ему казалось, что она произнесла свое желание даже с некоторым кокетством, чего давно за ней не замечалось… – Живи, живи!.. Только живи!..

Как мало человеку надо, чтобы в нем забрезжила надежда на чудесное.

Чармен составил на серебряный поднос бокалы рубинового стекла, блюдо с нарезанными сырами и гроздью изумрудного винограда, чуть вяленых фруктов на изумительной белизне фарфора для запаха…

Он возвращался к ней, сохраняя в своей душе ее взгляд из молодости, которым она посмотрела на него, и шептал про себя только одно: «Лишь бы Утякин не подкачал! Работай, Миша! Я для тебя ничего не пожалею, если сделаешь!»

А потом они цедили вино, вкушали сыры и разговаривали, не замечая бега ночных часов.

– А помнишь, как мы познакомились? – спрашивала она.

Ее кожа под толстым слоем тонального крема, казалось, раскраснелась от ускорившейся крови и от предстоящего воспоминания.

– Конечно, помню. – Он с готовностью направил свое сердце в прошлое. – Я был молод…

– Ты всегда был таким, – улыбнулась она. – Большим восточным человеком без возраста! За сорок лет ты совершенно не изменился!.. Признавайся, ты все-таки цыган!

– Нет-нет!

– Конечно, да!

Она взяла виноградную гроздь и отщипнула от нее ягоду. Виноградина оказалась такой спелой, что кожица лопнула и брызнула соком.

– Вот так и моя кожа, – с улыбкой произнесла Ксана. – Так и моя кожа лопается. Только не от спелости, а от стремления, как ты говоришь, к тлену!

Он постарался пропустить ее слова мимо ушей, сделать вид, хотя в груди стало больно и тесно.

– Помнишь, я пришел к вам в ГДРЗ?

Она кивнула.

– Я случайно вошел к вам в отдел, мне нужно было в отдел писем, а я попал в музыкальную редакцию!

– Ты тогда всем бабам понравился. Тебя еще неделю обсуждали!

– А мне понравилась лишь ты!

– До сих пор не могу понять, что ты рассмотрел во мне?

Ксана вставила в потрескавшийся мундштук сигарету, щелкнула зажигалкой и втянула в себя дым.

– Я вошел и увидел только тебя, – вспоминал Чармен. – Ты вот так же курила, стоя у окна. Длинный костяной мундштук, тонкие длинные пальцы, низкий голос… Я тогда понял, что ты та женщина, которую я надеялся встретить всю жизнь!

Она была очень благодарна ему за эти слова, за его долгую любовь к ней, за трогательное ухаживание в старости.

– Сейчас я – старая. А ты все такой же! – В ее глазах стояли слезы.

– Нет-нет! – возмутился Чармен. – Ты по-прежнему прекрасна! И вовсе ты не старая. Утякин говорит, что твой организм соответствует возрасту двадцатипятилетней женщины!

– Кожа… – печально улыбнулась она.

– Утякин все сделает!.. Я не могу смотреть на твои слезы!..

– Утякин, – повторила она, растягивая фамилию, словно пытаясь распробовать ее на вкус, сравнивая с каким-нибудь продуктом. Как будто в рот положили какую-то бяку. – А помнишь Юлечку?

Он поднял густые, кустистые брови.

– Юлечку Ларцеву, – уточнила она. – Мою самую близкую подругу!..

Ну конечно, он помнил ее. Девочку, умершую при родах. Они тогда еще хотели усыновить мальчика, но им не дали тогдашние власти.

О том несбывшемся желании они подумали в унисон.

– Интересно, жив ли сейчас ее мальчик?

– Если жив, ему сейчас уже к сорока.

– Господи, как время летит!

Ему стало видно, как кровь отхлынула от ее кожи, сделав черты лица бледными, почти неживыми. Он порадовался этому чрезвычайно! Она хочет жить! Она боится смерти!..

– Я не боюсь смерти, – перебила Ксана его мысли. – Я ужасаюсь тому, что мне не довелось в жизни стать матерью!.. Этот мальчик… Как он сейчас?..

– Ты поправишься! Ты обязательно поправишься, и мы возьмем из детского дома другого мальчишку! Сейчас это просто! Ты только не сдавайся!

На мгновение в ее глазах, словно бенгальским огнем, заблистало, а потом так же быстро угасло.

– Поздно, – произнесла она.

– Пожалуйста, не говори так! – проговорил он, сдерживая в голосе надрыв. – Мне же больно!

– Прости. Ты мой самый близкий человек. Я даже маму свою не любила так, как тебя!.. Я не хочу тебе причинять боль… Ты только отпусти меня, пожалуйста! Ты все переживешь, ты – сильный!.. Твоя боль исчезнет!..

Глупая, она не понимала, что упиваться Вечностью можно лишь тогда, когда ее кто-то с тобой разделяет! Существовать одиноким сфинксом, Хеопсовой пирамидой – в этом есть гордость, но нет человеческой радости!.. Где-то в глубинах его сознания Чармен понимал, что Ксанин образ забудется в Вечности, растворится, как сахар в стакане чая. Он знал, что появятся другие образы, их состоятся тысячи, сотни тысяч… В этой дороге и заключается счастье! Счастье – в Бесконечности! А Храм – столб, ударившись о который разбиваешь себе лоб насмерть! Всякая конечность предполагает существовать на чемодане. Жить – готовым к срочному переезду. И никого не спросят, хочет ли он отправиться в путь, у которого есть конечная остановка, на которой выключают свет!..

И тем не менее он хотел идти по дороге Вечности, являющейся Храмом, только с ней!.. Он вдруг стал суров лицом, глаза его сощурились, губы плотно сжались.

– Я не отпущу тебя. Не надейся!

Она ничего не ответила, толкнула с подноса бокал с недопитым вином.

Хрусталь, казалось, летел вниз, словно в замедленной съемке. Ударившись о керамическую плитку, он не разбился, даже подпрыгнул несколько раз, расплескивая вино по сторонам кровавыми брызгами, затем, опустошенный, откатился под диван.

Она удивленно проводила бокал взглядом, затем, вспыхнув глазами, толкнула ладошкой винный кувшин, который шмякнулся об пол, оказавшись тоже небьющимся, – закружился вокруг своей оси волчком… В ярости она принялась топтать ногой виноград, смешивая туфлей ягоды с сыром; вяленые фрукты полетели в голландский натюрморт, висевший на стене, и прилипли к нему, словно пластилин.

А он продолжал молча смотреть на нее, зная, что это только начало.

– Я тебя ненавижу! – вдруг произнесла она.

Чармен лишь опустил глаза.

– Я не-на-ви-жу тебя-я-а!!! – кричала уже в голос – хриплый и надрывный. – Ты – садист и старый извращенец!.. Ты испортил мне жизнь!.. Да пошел ты вместе со своим Утякиным!..

Дальше шла нецензурная брань, достойная портового грузчика.

Он не прерывал ее, слушал, затаившись. Привык за долгие годы к обстоятельствам.

Еще в молодости у Ксаны настроение могло кардинально измениться в полторы секунды. Она бывала удивительно нежной, даже изысканно поэтичной в любовном диалоге, но что-то, какая-нибудь мелочь, например запах асфальта с улицы, вызывали у нее приступ гнева, который изливался на него, совершенно к этому тогда не привыкшего, потоком извергающегося на Помпеи Везувия… После приступов бешенства она обычно становилась еще более нежной, и эти контрасты Чармен со временем начал ценить необыкновенно.