Цветок Прерий - Эмили Кармайкл

Маккензи ущипнула себя за щеки и критически осмотрела отражение в зеркале. Не то, чтобы она очень беспокоилась о своей внешности, просто должна же женщина хоть немного следить за собой, даже если она живет на границе освоенных территорий.

Наконец, с довольным видом она подошла к кухне и остановилась, просунув голову в дверь.

– Я иду в конюшню, чтобы посмотреть, как там дикая кобылица, – объявила она Лу и Кармелите.

Маккензи не сочла нужным упоминать о том, что Кэл уже там. Она уверяла себя, сто идет в конюшню не из-за него, а просто волнуется о лошади, которая скоро ожеребится.

– Вы слышали, что я сказала?

– Что? – Лу оторвала взгляд от моркови, которую резала. – Хорошо, дорогая, я присмотрю за Фрэнки.

Маккензи хотела и не хотела, чтобы Лу попросила ее остаться помочь с ужином, подумать о предстоящем венчании – все, что угодно, лишь бы не ходить в конюшню. Но мачеха продолжала кидать нарезанную морковь в кастрюлю и беседовать с Кармелитой.

– Сеньорита, ужин скоро будет готов, – обронила Кармелита с отсутствующим видом. – Будьте осторожны с этой лошадью.

«Будьте осторожны… Будьте осторожны…» – это предупреждение эхом отзывалось в мозгу Маккензи, но остерегаться надо было вовсе не лошади.

Конюшня освещалась тусклым светом керосинового фонаря, подвешенного под потолком. Тут пахло лошадиным потом, сеном и кожей. Дикая кобылица, которая уже перестала быть такой дикой, находилась во втором стойле в левом ряду. С другой стороны стояли три повозки и коляска с откидным верхом, которую приобрел Фрэнк Батлер, когда впервые приехал на это ранчо. Эта коляска не подходила для дорог Сан-Педро, и Маккензи редко ей пользовалась. Когда она первый раз приехала сюда из Бостона, эта коляска показалась ей слишком примитивной. Теперь же она казалась причудливой, хрупкой и довольно бесполезной вещью. Но коляска осталась такой, как и была, изменилась Маккензи. Она больше не была девочкой, только что приехавшей из Бостона. Тогда ее глупое преследование Кэла можно было объяснить наивностью и юностью. Но какое оправдание она могла придумать для себя сейчас?

Она не преследует Калифорнию Смита – строго напомнила себе Маккензи. Она пришла проведать дикую кобылицу. Лгунья!

Прислонившись к перегородке, Кэл гладил бархатный нос лошади и тихо разговаривал с ней на языке апачей. А Маккензи остановилась в дверях и смотрела. Ей не хотелось входить, потому что она боялась реакции Кэла. Кто знает, какое выражение примет его лицо – станет непроницаемым, как у индейца, или, еще хуже, на нем появится насмешливая улыбка?

Кобылица нюхала пальцы Кэла. Маккензи невольно подивилась тому, каких успехов он добился с этой непослушной лошадью. С того дня, когда кобылица позволила Кэлу сесть себе на спину, у них установились особые отношения. Глядя на них, Маккензи думала, что действительно животное понимает слова Кэла. Может быть, лошади и впрямь понимают язык апачей, как Кэл говорил Фрэнки? Бесспорно, апачи умеют обращаться с лошадьми лучше всех на свете, а Кэл – настоящий апач во всем, кроме крови. Вспомнив прошлое Кэла, Маккензи ощутила некоторое беспокойство. Она не думала о нем, как об одном из темнокожих дикарей, о которых рассказывали страшные сказки. И напрасно – напоминал ей рассудок, характер человека формируется в детстве и юности. Как Маккензи, живя на границе, сохранила образ мыслей бостонского общества и привычки, которые выработала у нее тетя, так и Кэл всегда был и будет таким, каким воспитали его апачи.

– Может, ты все-таки войдешь? – спросил Кэл, не поворачивая головы.

Он все время знал, что она здесь.

– Я никогда не смогла бы подстеречь тебя, – сказала она с улыбкой, выходя на свет.

Он повернулся и тоже улыбнулся.

– Разве ты пыталась подстеречь?

– Вообще-то нет, – Маккензи неуверенно подошла ближе, проклиная свою робость. – Я пришла, чтобы посмотреть, как ведет себя кобылица, и… ты оказался тут. Мне показалось, что вы вели очень интимную беседу, – она заглянула за перегородку.

– Апачи всегда чувствуют, когда к ним кто-то приближается. Их невозможно застать врасплох, – сказал Кэл.

В его словах звучала гордость. Когда-то отец Маккензи говорил, что гордость и высокомерие индейцев заставляют белых ненавидеть их еще больше. Вот и Кэл не собирался стыдиться тех лет, что провел среди апачей.

Маккензи прислонилась к дверце стойла. Она находилась на достаточном расстоянии для того, чтобы Кэл вел себя пристойно, но слишком близко для того, чтобы ее сердце могло успокоиться.

– Ты все еще считаешь себя апачем?

В этой темной конюшне они были как бы отрезаны от всего мира, такая обстановка располагала к откровенным разговорам. Здесь не существовало ни прошлого, ни будущего. Маккензи поняла, что больше не в силах бороться со своими чувствами. Ей не следовало приходить сюда, но все же она была рада, что пришла.

– Только иногда, – ответил Кэл. – Не так часто, как раньше. Я уже прожил с белыми больше, чем с апачами.

– Говорят, детство и юность человека определяют его взгляды на жизнь и окружающий мир. Наверное, тебе было трудно приспособиться к жизни в этой среде, раз ты провел детство совсем в других условиях.

Кэл странно посмотрел на Маккензи – не то подозрительно, не то с удивлением.

– Трудно считать апачей обычными людьми, – продолжала Маккензи, – у каждого из них должны быть свои недостатки и достоинства, привязанности и антипатии, как у всех людей на свете. Каждый воин-апач когда-то был младенцем в руках любящей матери, потом маленьким мальчиком, бегающим вместе с другими детьми и хватающимся за подол маминой юбки. Но гораздо легче представить апача убивающим чудовищем. Я понимаю, что это звучит ужасно, но на войне люди привыкают ненавидеть своего врага. Ты все-таки не настоящий апач, но во многом погож на них, поэтому я иногда боюсь тебя, ведь я знаю, на что способны апачи.

– Война почти кончилась, – спокойно сказал Кэл.

Маккензи не поняла, какую войну он имел в виду – между индейцами и белыми или между Маккензи Батлер и Калифорнией Смитом.

– Ты не жалеешь о том, что покинул апачей?

– Человек никогда не жалеет о том, что оказался среди победителей, а не среди побежденных.

Маккензи надеялась, что Кэл снимет маску безразличия, но напрасно. Его глаза блестели при свете фонаря, но были устремлены куда-то далеко в пространство.

– Когда генерал Говард посоветовал мне оставить тех, кто меня вырастил, и отправиться с ним, я отказался. Но у меня был дядя – или что-то в этом роде – намного старше и умнее меня. Он очень пострадал от белых людей и считал, что индейцы совершили большую глупость, когда заключили мир с генералом Говардом. Так вот, этот дядя сказал мне, что я должен ехать с генералом, потому что от апачей скоро ничего не останется. Некоторые будут живы и продолжат борьбу, но это ни к чему не приведет. Говорили, что он обладал даром ясновидения. Я поверил ему.