Бен-Гур - Льюис Уоллес

– Я Иуда, сын Итамара, последнего главы дома Гуров и отца города Иерусалима.

Правая рука купца лежала поверх одежды – длинная тонкая рука, изуродованная пытками почти до бесформенности. Пальцы ее слегка сжались. Ничем больше старик не выдал своих чувств; ничего, что выражало бы опасение или удивление при звуке этого имени. Лишь спокойный ответ прозвучал в наступившей тишине:

– Отцы Иерусалима, чистейшей крови, всегда будут встречены с почтением в этом доме; добро пожаловать тебе. Есфирь, подай стул молодому человеку.

Девушка взяла ближайшую оттоманку и поставила ее рядом с Бен-Гуром. Когда она выпрямлялась, их взоры встретились.

– Мир Господа нашего да пребудет с тобой, – скромно потупив взор, произнесла она. – Присядь и отдохни.

Когда она вновь заняла свое место рядом с креслом старика, она явно не угадала его намерения. Сила женщины отнюдь не в этом: когда дело касается таких ее чувств, как жалость, сострадание, сочувствие, она способна открыть в другом многое, но между ней и мужчиной лежит пропасть, которая будет существовать, пока она по самой природе своей открыта к подобным чувствам. Она просто осталась в убеждении, что пришелец хочет исцелить здесь какие-то раны, причиненные ему жизнью.

Не приняв предложенное ему сиденье, Бен-Гур почтительно произнес:

– Я молю доброго хозяина дома не считать меня незваным гостем. Прибыв в ваш город вчера по реке, я услышал, что ты знавал моего отца.

– Я знал князя Гура. Мы с ним были партнерами в некоторых предприятиях, законно созданных купцами с целью прибыли в странах, лежащих за морем и пустыней. Но молю тебя – присядь. Есфирь, принеси вина молодому человеку. Иеремия упоминает о сыне Гура, который некогда правил половиной Иерусалима; древний род, клянусь честью! Во дни Моисея и Иисуса некоторые члены этого рода даже снискали себе расположение Господа нашего и разделили эту честь с другими избранными. Вряд ли их потомок, прямой их отпрыск, посетивший нас, отвергнет чашу вина лозы, созревшей на южных склонах Хеврона.

Пока звучали его слова, Есфирь поставила перед Бен-Гуром серебряную чашу, наполнив ее из кувшина, стоявшего на столе у кресла. Ставя ее перед Бен-Гуром, она скромно потупила взор. Он мягко коснулся ее руки, отводя чашу в сторону. Их взоры снова встретились; на этот раз он отметил, что она невысока – не достает даже ему до плеча, но очень грациозна, мила лицом, с черными глазами и мягким взором. Она сердечна и прелестна, подумал он, и выглядит так, как выглядела бы Тирца, будь она в живых. Бедная Тирца! Вслух он произнес:

– Нет, твой отец… если он отец тебе? – Он помедлил.

– Я Есфирь, дочь Симонидиса, – с достоинством ответила она.

– Тогда, прекрасная Есфирь, отец твой, услышав мою последующую историю, не станет думать плохо обо мне, если я не поспешу отведать это вино из чудесной лозы; я надеюсь также иметь честь и далее любоваться твоей красотой. Выслушайте же меня с терпением!

Молодые люди одновременно повернулись к купцу.

– Симонидис! – твердо произнес Бен-Гур. – Мой отец до самой своей смерти имел при себе доверенного слугу, и, как мне привелось услышать, ты и есть тот самый человек!

Изуродованное тело под рубахой вздрогнуло, а тонкая рука сжалась.

– Есфирь, Есфирь! – сурово воскликнул старик. – Сюда, не туда, коль скоро ты дитя твоей матери и мое – сюда, не туда, я сказал!

Девушка перевела взгляд со своего отца на гостя, затем поставила чашу на стол и послушно вернулась к креслу. Ее вид свидетельствовал об удивлении и тревоге.

Симонидис приподнял левую руку и коснулся ею руки девушки, снова вернувшейся на свое место на его плече. Затем он неторопливо произнес:

– Я состарился, имея дела с мужчинами, – задолго до сего дня. Если тот, кто рассказал тебе обо мне, был знаком с моей историей и поведал о ней не сурово, он должен был дать тебе понять, что я менее всего похож на человека, которому нельзя ни в чем верить. Сам Господь Израиля помогает тому, кто на склоне лет удостоен столь многих благ! Я люблю не многое, но все же люблю. Одно из этого немного, – и он поднес к своим губам руку, лежавшую на его плече, – это та душа, что всецело принадлежит мне и, жертвуя собой, скрашивает мои дни. Если ее отнять у меня, то я умру.

Есфирь склонилась и коснулась своей щекой щеки старика.

– Другое же, что я люблю, – память, которая хранит в себе целую семью. Если бы, – голос его задрожал, – если бы я только знал, где они сейчас.

По лицу Бен-Гура заструились слезы. Опережая старика, он воскликнул:

– Моя мать и моя сестра! О, ведь ты говоришь о них!

Услышав его слова, Есфирь вскинула голову, но к Симонидису вернулось спокойствие, и он ответил бесстрастным тоном:

– Выслушай меня до конца. Поскольку я тот, кто я есть, и поскольку те пристрастия, о которых я тебе рассказал, чрезвычайно важны для меня, то, прежде чем я вернусь к твоему требованию, касающемуся моих отношений с семьей князя Гура, – я должен знать, тот ли ты человек, за которого себя выдаешь. Дай же мне доказательства этого. Есть ли у тебя какие-нибудь письменные свидетельства? Или твои свидетели могут предстать предо мной лично?

Требование было высказано недвусмысленно ясно, и оспорить его не было никакой возможности. Бен-Гур покраснел, стиснул руки и бессильно отвернулся. Симонидис продолжал настаивать.

– Я сказал – доказательства, доказательства! Приведи мне их, положи предо мной свидетельства!

Бен-Гур не находил ответа. Он не предвидел подобного требования. Лишь теперь он осознал, что три года на галерах унесли с собой все свидетельства его личности: его мать и сестра пропали, о его существовании не знал ни один человек. Он был знаком с многими, но это было и все. Если бы здесь сейчас оказался Квинт Аррий, что еще мог бы он рассказать, кроме того, что – да, нашел юного еврея и поверил, что безымянный гребец галеры и есть сын Гура? Но ныне храброго моряка уже не было в живых. Иуда много раз ощущал свое одиночество в этом мире; но лишь теперь оно пронзило его до самой глубины души. В оцепенении он встал, заломив руки и отвернув лицо. Симонидис ждал в молчании, уважая его переживания.

– Почтенный Симонидис, – произнес наконец Бен-Гур. – Я могу только рассказать историю своей жизни, соблаговоли же ее выслушать и не томи меня ожиданием своего решения.

– Говори, – сказал на это Симонидис, поняв, что он овладел ситуацией, – говори, и я тем более охотно выслушаю тебя, поскольку не отрицал, что ты можешь быть тем человеком, за которого себя выдаешь.

Бен-Гур начал рассказ и поведал слушателям историю своей жизни, но, поскольку мы знаем ее вплоть до победного возвращения с Эгейского моря и высадки с Аррием в Мизенах, то эту часть его излияний мы опустим.

– Мой благодетель был любим и пользовался доверием императора, который по заслугам воздал ему должное. Купцы с Востока собрали средства на великолепные подарки, так что он удвоил свое богатство, и раньше бывшее среди крупнейших состояний Рима. Но разве может еврей забыть свою веру? Или свою родину, если ею была Святая земля его отцов? Этот добрый человек усыновил меня в соответствии со всеми формальными законами, и я полностью исполнил свой долг: ни один сын не был более предан и почтителен со своим отцом, нежели я. Он хотел, чтобы я учился философии, риторике, ораторскому искусству; хотел нанять для меня самых знаменитых педагогов, но я воспротивился его настояниям, поскольку я еврей и не могу позабыть ни Господа Бога, ни славы пророков, ни города на холмах, основанного Давидом и Соломоном. О, спроси меня, почему я принимал благодеяния римлянина? Я любил его; кроме того, я думал, что смогу с его помощью достичь влияния, которое даст мне возможность когда-нибудь развеять покров тайны над судьбой моей матери и сестры. Ради этого же я познал искусство войны. В палестрах и на аренах цирков этого города я шлифовал свое искусство. Я оттачивал его в воинских лагерях и сделал себе имя, но это не было имя моих отцов. Венки, которые я завоевал, – а на стенах виллы в Мизенах их висит множество – были возложены на меня как на сына Аррия, дуумвира. И только под этим именем я известен среди римлян… Преследуя свою тайную цель, я покинул Рим и отправился в Антиохию, чтобы принять участие в кампании консула Максентия против парфян. Искусно владея всеми видами оружия, я решил овладеть высшим искусством войны – управлением войсками на поле боя. Консул включил меня в число своих полководцев. Но вчера, когда наше судно вошло в устье Оронта, мимо нас под парусами прошли два судна с желтыми флагами. Один из моих попутчиков, мой соотечественник, живущий на Кипре, объяснил, что суда принадлежат Симонидису, крупнейшему купцу в Антиохии. Он поведал нам, кто таков этот купец; поведал о его чудесном успехе в торговле, о его судах и караванах. Ничего не зная о моем интересе к этой теме, куда большем, чем у других слушателей, он сообщил, что Симонидис был евреем, некогда слугой князя Гура. Не скрыл от нас он ни жестокостей Грата, ни его намерений.