Дорога дней - Хажак Месропович Гюльназарян

Я удивился: товарищ Сурен никогда так не разговаривал со мной.

— Есть много разных вещей, которые не сделаешь по одному глазомеру, надо все знать, уметь, рассчитать…

Я позабыл, что сегодня Новый год, что нужно пойти поздравить всех соседей, я сидел и слушал.

— Детство мое было не таким, как у тебя. Родители умерли, я попал в приют, там научился читать и писать. Потом началась Октябрьская революция. Мне было шестнадцать лет, когда я ушел в подполье. В двадцатом году, в мае, мы подняли восстание против дашнаков. Голод, фронт, тиф… Время учебы пролетело… Теперь у вас трудновато дома, но ты учись… — Он вдруг рассердился: — Я устроил тебя в мастерскую, я и выгоню — иди учись.

Я не знал, что отвечать.

— Конечно, обязательно, — обещал я.

А он, словно не удовлетворившись моими обещаниями, все повторял: «Выгоню… в школу…»

Я взволнованно стал прощаться, но он взял меня за руку и сказал изменившимся голосом:

— Рач…

— Ну?

— У меня к тебе просьба. Выполнишь?

— Вай, товарищ Сурен!

— Знаю, знаю, что выполнишь, — прошептал он, — да и нетрудно это, только самому мне неудобно.

Он протянул руку к стакану и взял розы.

— Знакомый парень дал, тепличные. Отнеси эти розы Мариам-баджи, скажи, что Сурен прислал.

Я никогда не видал Сурена таким… нежным. Глаза его блестели из-под опаленных бровей, он старался не задеть загрубевшими пальцами лепестков, чтоб они вдруг не осыпались…

— Кому отдать? — переспросил я.

— Кому хочешь: или Мариам-баджи, или…

Он не назвал имени Каринэ, и поэтому я догадался: он хочет, чтоб эти розы я отдал именно ей.

— Будет сделано, — сказал я, осторожно взял розы и, не знаю почему, почувствовал себя бесконечно счастливым: мне казалось, что я принимаю участие в каком-то таинственном, непонятном, но хорошем и добром деле.

Мариам-баджи чуть не задушила меня в объятиях. Она целовала меня, всматривалась мне в лицо и снова целовала. Я подошел к Каринэ и протянул ей цветы.

— Что это? — удивилась она.

— Розы, — ответил я, улыбаясь, и почему-то добавил громким голосом: — Товарищ Сурен прислал, сказал — обязательно отдай Каринэ.

Я никак не ожидал, что мои слова произведут такое впечатление. Каринэ смутилась, зарделась и выбежала из комнаты, и Мариам-баджи, как-то странно улыбаясь, взяла у меня цветы, поставила их в воду и, угостив пахлавой, снова поцеловала меня и шепнула:

— Скажи ему, Каринэ говорит: «Большое спасибо».

К вечеру я уже обошел всех знакомых. Мне подарили столько фруктов, конфет и печенья, что, казалось, их хватит на целый год.

Самые вкусные сладости, самые вкусные печенья потеряли для меня всю прелесть, дневные впечатления потускнели, и в памяти сохранились, как сладкий сон, только те две белые розы и шепот Мариам-баджи: «Скажи ему, Каринэ говорит: «Большое спасибо»…»

Взаимные поздравления уже закончились, все разошлись по своим домам, и мы, собравшись вокруг железной печки, коротали свой первый вечер в счастливом новом году. Вдруг к нам постучались.

— Кто это? — удивился отец.

— Разрешите? — послышалось за дверью.

— Войдите, — недоуменно произнес отец.

А мать подошла к двери.

Дверь отворилась, и на пороге показался… товарищ Папаян.

Что и говорить, мы его не ждали. Он и сам это прекрасно знал и потому поздоровался так, словно просил извинения.

Мать захлопотала. У нас никогда не бывало таких гостей, если не считать товарища Шахнабатян и того доктора, который приходил смотреть меня после «прыжка с парашютом».

Гостю предложили сесть. Прежде чем сесть, он поискал глазами, куда бы положить шляпу. Наконец повесил ее на гвоздь. Затем по очереди поздравил всех с Новым годом, пожав каждому руку. Сел, отодвинул от себя стакан с вином, который отец неуверенно поставил перед ним.

— Простите, я не пью спиртного, лучше чаю.

Было заметно, что ему как-то неловко, он то и дело снимал очки, протирал их и снова надевал. От этого его глаза то необыкновенно увеличивались, то вдруг уменьшались.

— Товарищ Данелян, — наконец обратился Папаян к отцу, — перед каникулами Рач несколько дней не ходил в школу.

— Да, — вздохнул отец.

— Почему же?

— Увидели, что ничего путного из него не получится, и взяли из школы. — Отец понизил голос. — Да и как вам сказать… Я вот уже месяц хвораю, жить не на что…

Товарищ Папаян просидел у нас больше часу. Чтобы не обидеть мать, он выпил три стакана чаю с тыквенным вареньем и постепенно, почувствовав себя свободнее, разговорился о «ребенке», то есть обо мне.

И странно, он не разделял мнения, что я лишен способностей, напротив.

— Знаете, — говорил он, — мне кажется, что ваш сын очень живой, умный, понятливый и тонко чувствующий ребенок… Вот что я вам скажу: если необходимо, пусть работает. Но по вечерам ведь он свободен?.. Свободен, Рач, правда?

— Свободен, — ответил я.

— Пусть завтра же вечером зайдет ко мне, — продолжал учитель, — побеседуем. Согласен, Рачик?

Я растерялся.

— Так я же не знаю, где вы живете!

Он опять улыбнулся:

— Я объясню тебе. Знаешь, где живет товарищ Шахнабатян?

— Знаю.

— Рядом с ее домом. Тоже двухэтажный. Понял?

— Понял.

— Войдешь во двор, поднимешься на второй этаж… Когда сможешь прийти? Хочешь, буду ждать тебя в семь часов?

Я пообещал. Он встал, взял шляпу и попрощался. Никто из нас так и не понял, зачем он приходил.

— Осрамились, — сказала мать после его ухода, — и угостить-то нечем было.

А отец улыбнулся:

— Такого хорошего человека как ни потчуй, все равно мало.