Избранные произведения в трех томах. Том 3 - Всеволод Кочетов

Чибисов хотел поводить его по цехам.

— Это необязательно, — сказал литератор. — Я не сталевар. Понять — ничего не пойму. А ходить просто так, экскурсантом, ни к чему. Я не за этим приехал. Меня интересует не столько сталь, сколько стиль.

Это был один из старых знакомых Орлеанцева. Он поселился в гостинице, в номере, соседнем с номером Орлеанцева. Орлеанцев познакомил его с Зоей Петровной. Но Зое Петровне этот человек не понравился. Зоя Петровна попросила Орлеанцева сделать так, чтобы ей с ним больше не встречаться. «Чудачка, — сказал Орлеанцев. — Как хочешь, конечно. Но очень жаль, очень жаль. Человек–то полезный. Остро пишет. Неужели ничего не читала?» Нет, Зоя Петровна сочинений этого литератора не читала. Попробовала, любопытства ради, взять книгу с его очерками. Не читалось. Писал он глубокомысленно, многозначительно, но до крайности скучно и неинтересно. Вернула книгу в библиотеку.

Привел Орлеанцев хмурого литератора и к Виталию Козакову, посмотреть работы. Литератор осмотрел их со скучающим видом, сказал:

— Одно и то же, одно и то же. На месте топчемся. Не идем. Отображательство. Но техникой владеете. А этот ваш блюмингист, — он мельком взглянул на портрет Дмитрия, — прошлое нашей живописи. Воспевательство. Писать сейчас надо так, чтобы и литература и живопись — любое из искусств — исправляли стиль.

— Не понимаю, — сказал обиженный Виталий.

Литератор, видимо, принимал его за сугубого провинциала.

— Когда–нибудь поймете, — ответил он Виталию. — И Москва не сразу строилась.

Перед молодыми поэтами, прозаиками и драматургами из литгруппы при редакции Бусырина, куда Орлеанцев тоже повел своего гостя, гость высказался более определенно:

— Работник искусства всегда был прежде всего общественным деятелем. Он должен вторгаться в жизнь. Что сейчас главное в жизни? Главное — борьба с извращениями в стиле руководства по всей линии, снизу доверху. Вот вам тема на много лет вперед. Если каждый, как пчела, принесет сюда свою долю, будет добрый медосбор.

Он держал не очень связную речь, все время ссылаясь на свои «Нужные мысли», в которых, как он сказал, заложено зерно литературы будущего.

— Не очень ясно, — выразил сомнение Бусырин, по обычаю присутствовавший на собрании литгруппы, — не очень ясно, а как же будет с главными темами нашей литературы — с темами труда? Как будет с образами рабочих, колхозников, партийных работников? Словом, как быть с образом строителя новой жизни, строителя коммунизма?

— Обождем с этими образами. Они от нас никуда не уйдут: А кроме того, ведь их тоже надо писать по–другому, не лакировать. Правдивей следует писать, во всех, как говорится, поворотах души. Но это, повторяю, совсем сейчас не главное. Главное другое: вскрывать, разоблачать, искоренять.

Гость уехал. Но он не был последней неприятностью для Чибисова. Произошла и еще одна крупная неприятность. Позвонил заместитель министра по кадрам и сказал, что авария с фурмой на третьей печи свидетельствует о слабости руководящих кадров в доменном цехе, что, по мнению министерства, обер–мастера Ершова пора отпускать на пенсию. Чибисов ответил, что Ершов отличный работник и, если его отпустить, это будет большой потерей для завода. Ему сказали: вот потому, что Ершов заслуженный доменщик, к нему и надо подойти помягче — обставить его уход надлежащим образом, а вообще–то всыпать бы ему как следует полагалось.

Словом, к согласию не пришли. В трубке сухо сказали Чибисову, что о разговоре будет доложено министру и дальше решать будет уже министр.

Чибисов в тот же день написал и отправил в министерство официальное письмо, в котором еще раз доказывал, что Ершова нельзя отпускать. Но это не помогло. Прошло не более недели, как появился приказ министра. Чибисов спрятал его в сейф и никому не показывал. Он не решался объявить распоряжение министерства Платону Тимофеевичу. Поехал к Горбачеву.

Горбачев был возмущен:

— Решают, не спросив нас! Будто мы ничего уж и не значим. Надо писать в Совет Министров, Чибисов, в ЦК!

Потом они поговорили о том, что если по таким вопросам, как вопрос — переводить или не переводить на пенсию обер–мастера, надо беспокоить Совет Министров страны и Центральный Комитет партии, то это уже совсем немыслимо. С мнением местных организаций министерство не считается. Зацентрализована каждая мелочь. Так работать нельзя.

— Ну, а все–таки, как же быть с Ершовым? — сказал Чибисов. — Послушно складывать ручки по швам?

— Пиши еще раз министру.

Еще раз написал. Результат был неожиданный: получил замечание и предупреждение о том, что, если он повторит такое вопиющее промедление с выполнением приказов министра, с ним будет поступлено более строго. Ничего не оставалось, как объявить приказ Платону Тимофеевичу. И все–таки Чибисов снова тянул. Уж на что рассчитывал, даже и самому ему было неизвестно. Просто тянул и тянул время. Для этого же — для затяжки — запросил министерство: кого, по их мнению, следует ставить на место Платона Тимофеевича, кого они утвердят, кого не утвердят.

Раньше он почти каждый день захаживал в доменный цех. Тут ходить перестал. Не надеялся на себя, знал, что актер он плохой и Платон Тимофеевич уж по одному его виду непременно почует неладное, ну и что тогда он станет объяснять обер–мастеру?

Он даже на водосточную трубу посмотрел из окна своего кабинета — нельзя ли по ней спуститься, когда Зоя Петровна сказала ему, что в приемной сидят Ершов и Козакова и что вопрос у них серьезный. Хотел просить Зою Петровну соврать что–нибудь: дескать, ушел, выехал, занят, заболел. Но все это была чепуха, и ничто не подходило.

— Пусть зайдут, — сказал, падая в кресло. — Пусть.

Страдания его усилились, когда Искра и Платон Тимофеевич начали излагать свои соображения о том, как улучшить работу доменного цеха.

— Это все она — Искра Васильевна, — говорил обер–мастер.

— Ну что вы, Платон Тимофеевич! — возражала Искра. — Разве бы без вас…

— Она, она. Но я полностью это все поддерживаю, И начальник цеха согласен и даже, думается, на днях к тебе придет, Антон Егорович.

Вначале Чибисов сидел и слушал, не очень вникая в суть дела, с которым к нему пришли Ершов и Козакова. Постепенно он заинтересовался их рассказом. Стал переспрашивать. Затем они все трое принялись подсчитывать, набрасывать схемы.

— Интересно, — сказал наконец Чибисов. — Очень интересно. Сейчас позовем главного инженера. Сообща мозговать будем. — И нажал кнопку звонка.

23

— Болтун твой приезжий литератор, форменный болтун! — говорил Гуляев, стоя перед портретом Дмитрия Ершова. — Что значит воспевательство? Ну, а если и воспевательство, — это, по–твоему, порок? Художники всех времен воспевали красоту. Художники всех времен воспевали свое время, свое общество. Свой класс, наконец! Кто же нам с тобой запретит воспевать наш класс! Я душой, Витя, принадлежу к рабочему классу, я пролетарий. А ты?

— Я, Александр Львович, над этим не задумывался.

— Напрасно, Витя, надо задумываться. Это определяет все — и твою позицию и круг твоих идей. Когда ты ясно и прямо определишь для себя, кто ты, с кем ты и за кого, тогда тебе известно и кто твой противник и во имя чего ты работаешь. Почему я так нервничаю от мелкотравчатости ролей, которые играю последние два–три года? Только потому, думаешь, что я не могу басом, в полный голос говорить со сцены? Нет, Витенька, не только поэтому. Хотя, конечно, и это свое значение имеет. Но главное–то в чем? А главное вот в чем. Сплошь и рядом не могу я понять — за кого же и против кого играемые мною людишки. Ни за кого и ни против кого. Межеумки. А я боец, Витя. Я должен быть по одну из сторон баррикады.

— Так ведь для этого надо, чтобы и сама баррикада была.

— А по–твоему, ее нет? Витенька! Баррикада, о которой я говорю, рухнет только в тот час, когда падет капитализм на всем шаре.

— Это общеизвестно, Александр Львович.

— Так почему же ты забываешь об этом, если оно для тебя общеизвестно? Не полагаешь ли ты, что в наше время острота борьбы двух миров поутихла и от нее можно отстояться в сторонке?.. Нет, дорогой. Жизнь еще приведет тебя на баррикаду. И тоже поставит по ту или иную ее сторону. В нейтральных не проживешь. Это закон. Даже вот и те, которые —

Шел я верхом, шел я низом,Строил мост в социализм,Недостроил и усталИ уселся у моста, —

и они не избегут драки, жизнь завлечет их в драку. Уже само высказывание твоего критика о воспевательстве элемент борьбы. Это принципиальное высказывание. Вроде бы, знаешь, убедительно, подкупает: за объективную правду–мать сражается гражданин. А что на деле? Что даст практика, основанная на такой теории? Топчи, марай свое родное — вот что она даст в конце–то концов. Логика есть логика. Уходишь от одного, придешь к другому. Воспевай, Виталий! Воспевай народ, подвиг народа. Ты не ошибешься. Если хочешь знать, ты мучаешься над этим портретом. Потому и не доставляет он тебе полной радости, что побоялся ты его приподнять, побоялся песни и говоришь прозой. А ты пой! Сделай так, чтобы шрам не лез в глаза, он заслоняет душу человека. Пригаси этот шрам. Пусть он идет штрихом к биографии, а не сам по себе. Выпиши тщательней скулы, смотри, сколько в них силы скрыто, сколько характера. А глаза… Их сейчас почти не видно, слишком много искр от этих чугунных болванок.