Знание-сила, 2009 № 08 (986) - Хоружик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но можно взглянуть и с более привычной, биологической точки зрения: одна часть подпрограмм закладывается в нас в процессе обучения жизни, а другая на генетическом уровне (инстинкты). Так что в активной фазе, днем, мы больше напоминаем автомат или общественное животное (что, кстати, и является одним из определений человека), чем венец творения, мы больше похожи на роботов, пчел или муравьев, чем на того, кто звучит гордо! А что же ночью?
Ночью начинается самое важное. В первую очередь — в фазе глубокого сна — мозг стирает негативные впечатления и приводит в норму нервную систему. Он убирает скопившийся за день информационно-эмоциональный мусор, сортирует, наводит порядок и — не удивляйтесь! — делает то, чем некогда было заняться днем: мыслит! Он просеивает данные, отделяет зерна фактов от плевел их субъективного восприятия, вычленяет рациональное и только после этого, в фазе быстрого сна, приступает к тому, что и делает нас людьми: к анализу, синтезу, логическому, абстрактному мышлению. И недаром многие открытия сделаны именно во сне — взять ту же набившую оскомину таблицу Менделеева. Пословица про «утро вечера мудренее» верно передает ощущение утреннего оптимизма и ясности, сменившего вечернюю растерянность перед жизненными проблемами.
Итак, мы — не только небольшая часть самих себя, но и не самая разумная часть. В своей «сознательной» деятельности мы больше опираемся не на разум, а на стереотипы, аналогии и инстинкты — подобно нашим соседям по планете, высокоорганизованным общественным насекомым подотряда стебельчатобрюхих из отряда перепончатокрылых, иными словами — пчелам. Или муравьям. И в довершение всего, если мы и являемся людьми разумными, то главным образом во сне! Вот такое сумеречное сознание.
Понятен и процесс субъективного в каждом индивидуальном случае, но вполне объективного при статистическом рассмотрении явления известной каждому темпоральной хроноакселерации — ускорения течения времени с возрастом. Пик умственных способностей и острота восприятия приходятся, как известно, на младенчество и раннее детство. Именно в этом возрасте человек усваивает большую и самую важную часть информации об окружающем мире. И как раз в эти годы время тянется неспешнее всего — вспомните бесконечно долгие и яркие дни детства. Чем активнее мы живем, думаем, спрашиваем, интересуемся, чем выше плотность действий и мыслей во времени, тем медленнее ход часов!
Затем мыслительные способности притупляются, все большую роль играют усвоенные стереотипы, время ускоряет свой ход, и уже в университете, особенно во время сессии, дня не хватает. Годам к тридцати, освоившись на работе и в жизни, мы полностью переходим на автопилот, думаем все реже и начинается калейдоскопический бег дней, с которого я начал.
Перевалив лет в сорок свою вершину, пик свершений, испытав, если удастся, звездные мгновения и упоительное чувство успеха — I did it! — мы начинаем спуск в долину теней, теряя уже не только остроту мысли, но и веру в привычные стереотипы. Мир меняется — и стандартные подпрограммы вместе с ним, а сменить привычки означает изменить себя. Тяжело это в старости.
Чем выше роль стереотипов в нашей жизни, тем глубже мозг погружается в состояние стенд-бай, спячки наяву. Ощущение, что к старости время ускоряется, конечно, субъективно, но субъекту от этого не легче, ибо вместе со временем уходит и жизнь. Мы живем, спя, или спим, живя. И только во сне просыпаемся и принимаемся за работу! Вот и мне самое время вздремнуть и подумать, что это я тут написал. Всего доброго, господа. Спокойной ночи.
РАЗМЫШЛЕНИЯ У КНИЖНОЙ ПОЛКИ
О любви человека и трактора
Ольга Балла
СССР: Территория любви. Сборник статей. — М.: Новое издательство, 2008. — 272 с. — (Новые материалы и исследования по истории русской культуры. — (Вып. 6.)
Кто бы мог подумать каких-нибудь лет двадцать — двадцать пять назад (если, конечно, кто-то еще помнит такие архаические времена!), что мы живем в неведомой экзотической стране? Что без участия антропологов, социологов, историков идей и не догадаться, чем и почему мы тут на самом-то деле занимаемся? Мы, наивные аборигены, думали, что «просто» живем. Ан, вот поди ж ты.
Постсоветские и западные ученые еще в ноябре 2004-го собрались в германском городе Констанц на конференцию под названием «Любовь, протест и пропаганда в советской культуре». Теперь ее материалы вышли отдельным сборником.
Кстати, сама конференция случилась как раз на переломе эпох. В 2004-м это, скорее всего, еще не было ясно, зато сегодня вполне очевидно. На первые годы нового века пришлась перемена отношения к советскому прошлому — смена доминирующего, культурно значимого чувства этого прошлого, а значит — ракурсов, в которых оно рассматривается, направлений и интонаций его исследования.
Именно в начале 2000-х на общекультурном уровне, как внятная и самостоятельная тема, стала заявлять себя тоска по советскому миру, пришедшая на смену и «перестроечному» отталкиванию от него, и смысловой невнятице, царившей в умах, и обывательских и ученых, на протяжении 90-х. Сопутствовал ей и интерес к его утраченным деталям, которые казались когда-то до незамечаемости очевидными, и — что гораздо важнее — желание это прошлое оправдать. Пока подспудное, но все более уверенное.
К 2004-му тема уже вполне освоилась в российском культурном пространстве, успела насоздавать себе изрядное количество воплощений вроде фильмов «Утомленные солнцем» и «Водитель для Веры» и телепередач типа «Старых песен о главном» и «Старой квартиры». Но в целом восприятие советской эпохи как времени «с человеческим лицом» было еще внове и переживалось как открытие.
В книге об СССР как территории любви это заметно.
С одной стороны, отталкивание от советского здесь действует по полной программе: в названии германской конференции с «любовью» соседствуют «протест» и «пропаганда». Тогда еще «советское» в порядке вещей отождествлялось и с пропагандой, направленной формовкой мозгов, и, разумеется, с протестом, ибо противно естеству. С другой — «любовь» здесь все-таки уже на первом месте. В заглавии вышедшего четыре года спустя сборника уцелела она одна. И неспроста: речь все больше заходит не о том, как власть прессовала человека, выдавливая из него нужные ей (и, несомненно, чуждые его природе) формы, но о том, как
