Переводчик - И. Евстигней

Как бы там ни было, но обо всех перечисленных нам правах типа помощи адвоката и связи с посольством, кажется, можно забыть. Здесь никто ничего нам не обещал и не гарантировал.

Лучи солнца стремительно поблёкли, скользнули напоследок по моей коже нежным лиловым шлейфом и исчезли вовсе. Вместе с темнотой пришёл и холод. Я вспомнил ледяное багажное отделение в самолёте и автоматически съежился. Но, на наше счастье, поток тепла не иссяк окончательно – толстые каменные стены нашей тюрьмы так сильно накалились за день под палящим солнцем, что теперь буквально дышали жаром, как добротная русская печка. Я сводил Шаха в туалет, приказал ему спать, а потом и сам улёгся вдоль стены, прижавшись спиной к тёплому камню, и заснул…

…А тьма с тех пор не покидала меня, будто голодная гиена, сытно поужинавшая объедками с моего стола, следовала за мной по пятам. И мир вокруг меня покрылся завесой леденящей мглы. Даже когда солнце достигало своего пика на сверкающем лазорёвом небосводе, воздух сгущался в дрожащее жидкое марево, а залитые асфальтом дороги раскалялись так, что жгли ноги через кожаную подошву сапог, мгла высасывала из меня и свет, и тепло, и я дрожал от пронизывающего холода, как в горячечном ознобе, надевал капюшон, кутал руки в складках толстого шерстяного плаща. Тьма не оставляла меня ни на мгновенье.

Даже под утро, когда я, измученный очередной бессонной ночью, наконец-то закрывал глаза, она проникала в мой сон, и я бился в смертельном ознобе…

Я жил от одного священного праздника до другого. В эти дни я смешивался с толпой, бесцеремонно расталкивая людей, наступая на ноги, пробирался к самому краю дороги и ждал. Ждал, когда появится она… та, которая когда-то была моей… И, когда я едва не терял сознание от ожидания, озноба, собственной слабости и бессилия, появлялась она… жрица великого бога Мардука, покровителя Вавилона, его возлюбленная наложница, его, его, ЕГО!.. Её проносили медленно и торжественно в роскошном паланкине цвета слепящей небесной лазури, украшенного золотыми изображениями Мардука и его ядовитого дракона Мушхуша. И сама она ослепляла, как золотая статуя её возлюбленного сына чистого неба. Её тело было натёрто благовониями и источало вокруг дурманящий аромат миллионов лепестков роз. Её медово-рыжие волосы блестели, играли на солнце миллионами искр, присыпанная золотой пудрой кожа сверкала россыпью небесных звёзд. Шунрия немного пополнела, округлилась, отчего восхитительные изгибы её тела стали ещё мягче, зовущее, так что невозможно было оторвать от них глаз. Толпа торжествовала, кричала, срывала с неё одежды восхищенно-вожделеющими взглядами, и тут же, прилюдно, предавалась с нею любовным утехам в своих извращённых фантазиях. Массивные жрецы в усыпанных драгоценностями одеждах шествовали мерно, окутанные дымом курильниц, с молитвами и песнопениями…

На ложе сладчайшей ночиВозлягут они вновь и вновьДля сладчайшего сна.Великий бог Бела-Мардук и его возлюбленная…

А я стоял, до крови сжимая в ладонях лезвие клинка, чтобы не потерять сознание от душевной боли… Каким-то ведьминским чутьём Шунрия отыскивала меня в толпе, задерживала на мне взгляд, изящно вскидывала руку в приветственном жесте, дарила мимолетную улыбку – и уплывала дальше, поглощённая всеобщим ликованием, восхищением, вожделением… уже не моя… не моя… не моя… Владыка богов и людей Мардук отнял её у меня…

– …лживый бог… недолго осталось ему царствовать, – вдруг услышал я за своей спиной тихий шёпот на иврите. Я вздрогнул и обернулся. Позади меня стояли двое иудейских юношей в бедных коричневых канди[21]. Ни расшитых плащей, надетых по случаю праздника, ни дорогих кинжалов, лишь простые верёвки вместо поясов. И всё же они выделялись из толпы, как бледноликие солнца на затянутом песчаной бурей мутном небе, то ли непривычной суровой сдержанностью своих лиц, то ли чистотой взора…. Они разговаривали, не сводя глаз с праздничной процессии, поэтому мой удивлённый взгляд остался для них незамеченным. Я осторожно повернулся к ним спиной и теперь уже внимательно вслушивался в их разговор.

– Но он ещё силён. Посмотри, как люди любят его, – прошептал в ответ его собеседник.

– Ты ошибаешься, брат. Это не любовь. Это страх. Их бог не любит их, он не любит никого. Он скрывается в своей башне, чтобы никто не увидел, что у него нет души, что вместо души у него мёртвая пустынь и гордыня. Эта башня настолько велика, что с её высоты он уже не видит ни земли, ни людей.

– Но брат Даниил сказал, что, пока эта башня возносится до небес, люди будут почитать Мардука. И погрязать во грехе. И мы не в силах ничем им помочь.

– Мне тоже, брат, больно смотреть на людей. На то, что они творят с собою. Как губят свои души. Пойдём отсюда…

Я выждал несколько секунд, потом быстро повернулся, отыскал глазами в толпе удаляющихся парней и поспешил вслед за ними. Вскоре мы покинули многолюдный старый город и вышли на улицу, идущую вдоль реки по зажиточному району Шуанна. Узкие улочки, пересекавшие нам дорогу, по правую руку упирались в массивные ворота из потемневшей меди; некоторые из ворот были распахнуты настежь, и оттуда доносилось глухое, едва слышное урчание реки – словно гигантский водяной дракон тяжело ворочался у стен домов, связанный, перетянутый мостами, усмирённый кирпичными стенами и огромной паутиной вырытых вручную каналов и арыков. Мы вышли из города через ворота Ураша, щедрого бога-землепашца, за которыми начался бедняцкий район Литаму. Постепенно дома становились всё ниже, всё беднее, сильно пахло речной водой и гниющими водорослями. Наконец мы свернули в узкий проулок, ведущий прочь от реки. Здесь домишки стали совсем уж никудышными. Сложенные из высушенных на солнце кирпичей и обмазанные речной глиной, смешанной с камышовой соломой, они сильно смахивали на облезлых выдр. Юноши подошли к рассохшейся деревянной калитке, врезанной в невысокую стену из крошащегося известняка, и скрылись за ней. Я тоже подошёл к калитке и остановился, не зная, что делать дальше. Воздух был раскалён полуденным зноем, но меня знобило от холода. Тьма, как голодная гиена, следовала за мной по пятам, я чувствовал её леденящее дыхание глубоко в груди, там, где бился, напрасно пытаясь согреть моё тело, горячий и неутомимый комочек мышц. Я поплотнее закутался в тёплый шерстяной плащ, зарывшись в складках руками, чтобы хоть немного согреть ледяные пальцы.

Зачем я пошёл за этими людьми? Точно сказать я не мог. Они говорили про башню Этеменанки… про бога Мардука… про то, что, пока эта башня возносится до небес, люди будут погрязать во грехе… Какая-то мысль промелькнула у меня в голове в тот миг, когда я услышал эти слова, и заставила меня пойти вслед за ними. Но сейчас я не мог её вспомнить, мысли с трудом ворочались в холодном скользком мозгу. Ненависть к башне? Они так же ненавидели башню, как и я? Возможно, это нас и роднило?

– Что же вы стоите, юноша? – вдруг раздался за моей спиной приветливый голос на арамейском. Я обернулся и увидел рядом с собой невысокого коренастого мужчину.[22] Его взгляд был полон такого тепла и радушия, что, казалось, всё его лицо было освещено мягким светом.

Я растерянно молчал, не зная, что ответить.

– Заходите, – мужчина сделал приглашающий жест рукой. – Да заходите же, не стесняйтесь.

Я толкнул калитку – старое дерево оказалось тёплым и приятным на ощупь, петли мягко заскрипели – и шагнул в заросший ивами дворик. В середине дворика между двумя галереями умиротворяюще журчал фонтанчик в мозаичной чаше, рядом с ним на деревянной скамье за длинным столом сидели несколько человек и мирно беседовали, их тихие голоса сливались с журчанием воды. Нитяные ветви ив мягко колыхались под ласковыми дуновениями ветра, как водоросли на дне реки.

– Приветствую вас, – мужчина кивнул сидящим людям, среди которых я разглядел тех двух парней. – У нас новый друг. Его зовут…

И он вопросительно посмотрел на меня. Я с трудом сглотнул слюну, хотел что-то ответить, но ненасытная гиена-тьма наконец дождалась, улучила момент – придавила мне грудь мощными лапами, опалила леденящим смрадным дыханием, слизала из сердца жалкие крохи тепла, и я рухнул в холодную, скользкую мглу…

– На допрос! – меня больно пнули под рёбра и вздёрнули на ноги…

Я с трудом приоткрыл глаза и смотрел, как на слипшихся ресницах повисла рубиновая капля пота, упорно не желая скатываться на пол. Всё тело спеленала тягучая ноющая боль. Лучше пока не шевелиться, полежать смирно… Да нет, не собирался я строить из себя героя на этом чёртовом допросе, да и не строил. Какого хрена? Выложил всё сразу как на духу, без утайки – и про то, что я русский, и что переводчик, и про опус профессора Линга, и про то, что меня заинтересовала его теория миграции и эволюции народов, живущих вдоль побережья Атлантического океана, и я решил лично убедиться в её достоверности, для чего и приехал в ИДАР, и про ненамеренное похищение Шаха из клиники для душевнобольных. Умолчал только про третий слой и про то, что именно прочитал на нём в том треклятом научном труде – но кого, в самом деле, интересуют мои полубредовые идеи?