«Совок» - Вадим Агарев

Я в это время согревал бокал с коньяком в ладонях, так как бутылку, видимо, недавно достали из холодильника. Вроде бы и ректор Лев Борисович, и даже профессор, а коньяк правильно пить не умеет. А вот я холодный коньяк не пью уже лет тридцать, мстительно подумал я, с завистью оглядывая профессорские хоромы.

- По нынешним временам немало, неделю, как уже, – втянув носом пары достойного напитка, ответил я сонькиному родителю и с удовольствием покатал глоток языком по нёбу.

Отреагировать Лев Борисович не успел, в комнату, на большом фаянсовом блюде его дочь внесла целиком зажаренного гуся. Гусь блестел темно-янтарными боками и потеками жира. Он источал такой аромат, который начисто отбивал интерес даже к коньяку. Захотелось побыстрее услышать приглашение к столу. Это раз! И Лыба, он, все-таки молодец! Хоть он и Лыба. Это два! Продуманная Софа никакого корма мне сегодня с самого утра не задавала. И вот теперь я был готов радовать еврейскую семью своим неподдельно зверским аппетитом. Или огорчать своей плебейской гойской прожорливостью..

- Все за стол! – скомандовала младшая Лишневская-Мордвинцева и я постарался не опередить никого из присутствующих, дабы соблюсти приличия.

Софья указала мне место рядом с собой и мне это понравилось. Потому как ее тетка, еще совсем недавно смотревшая на меня без особой кровожадности, теперь почему-то зыркала очень недобро. Странно это, ведь я ничего еще не успел. Даже сказать чего-нибудь невпопад и уж, тем более, удивить кого-то из присутствующих необдуманным действием. Ни в скатерть не сморкался, ни ложек по карманам не рассовывал, а меня уже не любят в этом доме. Ну и ладно, лишь бы допустили к еде и дали сколько-то времени на поесть, а там бог им судья..

- А расскажите-ка нам молодой человек еще раз, как евреи своим младенцам крестных выбирают? – не выдержав, язвительно обратилась ко мне тетка болтливой вдовы сразу же после первого тоста за знакомство. К слову сказать, в отличие от нас с профессором, потягивающих коньяк, она пила водку.

Лев Борисович перестал жевать, а его дочурка пошла малиновыми пятнами.

- Тетя!! Я ведь тебя просила! – она жалобно посмотрела на сверкающую чернотой колючих глаз родственницу, – Сергей, я только поинтересовалась у тети Паны, правда ли то, что ты мне рассказывал, – попыталась объяснить свою неуместную болтливость Софья и последовавшее за ней бешенство родственницы.

- Нет, конечно, не правда. Это я так пошутил, – невозмутимость, с которой я признался в безобидном розыгрыше вдовы, далась мне нелегко, слишком уж свирепо смотрела на меня ее непримиримая тетка. – Просто я очень веселый человек, Соня! Очень добрый и веселый, – крайнюю фразу я уже произнес, проникновенно глядя в лаза ее тетушки.

Чтобы быть убедительным, мне даже пришлось пожать плечами. Развести руками я не мог, поскольку держал в правой шматок гуся. И, чтобы как-то отсрочить дальнейшие оправдания перед софьиной родней, и собраться с мыслями, я откусил от жареной птицы кусок побольше. И стал его тщательно пережевывать, сосредоточенно глядя в свою тарелку. Стараясь при этом не подавиться под искрящимся взглядом скандальной иудейки. Профессор по-прежнему удивленно молчал, переводя взгляд со своей темпераментной сестрицы на меня, потом на дочь и обратно.

Быстро собравшись, я решил, что отпускать ситуацию на самотек и оставлять инициативу пузырящейся мадам Левенштейн было бы слишком опасно. Последствия могли вылиться в ее непредсказуемую агрессию. Едва дожевав, я быстро наполнил ее рюмку водкой, а софьин фужер вином. И только потом налил нам с ее папенькой коньяку в бокалы.

- За вас, уважаемая Пана Борисовна! За ваш проницательный ум и за ваш кулинарный талант! Сонечка мне очень много про вас рассказывала и я рад безмерно, что мы с вами наконец-то подружились! Ваше здоровье, дражайшая Пана Борисовна! – я стремительно протянул свой бокал через стол и чокнулся с рюмкой оторопевшей женщины.

Софья с энтузиазмом меня поддержала и тоже выпалила свою порцию дифирамбов в сторону родственницы. И только профессор, не понимая происходящего, с видом австралийского страуса, но никак не доктора наук, крутил головой и поочередно оглядывал странно суетящихся сотрапезников.

- Ты где его взяла? – мадам Левенштейн по-пролетарски пренебрегла закуской после того, как профессионально, одним глотком намахнула сорокоградусной. – Я тебя спрашиваю, Сонька, ты кого привела в дом? Кто он такой, этот прощелыга?! – не убавляя голоса, поинтересовалась она и вперила свой жгучий взгляд в расстроенную племянницу.

- Я вовсе не прощелыга, тетя Пана! – отчаянно, вместо Софьи пустился я в оправдания, не стесняясь фамильярности, но и не соглашаясь с этой мегерой, – Я, как раз, наоборот! Я милиционер! И милиционер, прошу заметить, наш, советский! А еще я комсомолец и, можно сказать, приличный человек! - последнее я постарался произнести с наибольшей убедительностью, так как сам в свои слова верил не очень.

- Что здесь происходит, черт возьми? – отморозился вдруг Лев Борисович, – Пана, почему ты так напустилась на молодого человека, и почему он прощелыга?! Изволь сейчас же объясниться, Пана!

Запалив беломорину и тем немного успокоившись, тетка Софы обстоятельно пересказала изложенную мною версию всего вивисекционного ритуала еврейских крестин. От моей трактовки определения крестного отца по иудейской процедуре она не отклонилась ни на йоту. Глаза возмущенной женщины сверкали так же, как и ее папироска во время нервных затяжек.

Профессор Лишневский ржал как конь. Со слезами и всхлипываниями. Его дочь ему вторила. Сначала нервно подхихикивая и неуверенно поглядывая на тетку. А потом также в полный голос, и уже не обращая ни на кого внимания. Наверное, реакция папеньки приоткрыла ей глаза относительно нелепости описываемого церемониала. Мадам Левенштейн оскорбилась поведением родни. Судорожно натыкав свою папиросину в пепельницу, она стремительно выскочила из-за стола. Родственников это не остановило, а вот я поднялся следом. Нам холокоста, который наоборот, не надо! Особенно, со стороны обиженных иудеек. Нам нужен мир во всем мире. Уж я-то знал, что еврейские женщины, когда они всерьез осерчают и назначат тебя причиной своей обиды, это не просто волнительно, это еще и очень грустно. К