БеспринцЫпные чтения. Некоторые вещи нужно делать самому - Александр Евгеньевич Цыпкин

Но это все не то. Они были не чета моей матери. Даже в старости и в болезни. Никогда бы я им не стал кудри накручивать. Пальцы обжигать, блузки гладить. Недостойны они были этого. Моя мама была достойна. Она просто красавица. Да, как артистка с картинки.

Когда она начинала с ума сходить, когда раздевалась до исподнего, когда лезла ко мне в пьяном бреду, когда рвала на мне пуговицы, — честно, я очень ее хотел. Но я не перешагнул. Не осмелился.

Вовка выпил залпом рюмку и попросил принести еще.

— Я скоро сдохну. Считай, что это исповедь. И очищение. Имени матери.

Она достойна доброй памяти.

Она спала пьяная. Растрепанная. Широко раскинув ноги. Её плоть, окутанная кудрявыми белыми волосами, взволновала меня безумно. Её п… была прекрасна. Я любовался ей. Мне хотелось впиться в нее губами. У меня давно не было бабы. Я хотел, желал, жаждал. Мой член вздыбился, налился кровью, мне уже не хватало сил удерживать себя. Мне казалось, что он готов пробить стену, а не эту розовую и пахучую плоть. Да, мне очень нравилось, как пахнет мать. Она кормила меня грудью почти до трех лет. И мне снова хотелось умереть в этом запахе.

Ты — женщина, ты не поймешь, что испытывает мужчина, когда им овладевает страсть.

Еще секунда и… Я бы овладел матерью.

И тут как будто кто-то мне сверху крикнул. Очень громко.

Это твоя мать!

И тут я опомнился.

Господи, спасибо!

Спасибо, Господи!

Никогда.

Я выскочил на улицу, нашел мою знакомую «за стопку» и драл ее часа два беспрерывно, думая лишь о том, что я чуть не совершил самый страшный грех.

Для меня это грех!

Непростительный.

Я буду ей закручивать кудри, таскать ее на себе домой, убирать за ней блевотину, но никогда, никогда не прикоснусь к ней как мужчина.

Я — СЫН.

Это Вовка сказал громко и с вызовом. Водка начала действовать, потому он стал говорить громче. В голосе появилась злость и отчаяние.

— Успокойся, Вовка. Я помню тот вагон, и наши вторые полки, и твою руку на моей. Ты же очень хороший. Но вот так вышло. Я любовалась тетей Валей. Ты — молодец. Я напишу вашу историю. Не бойся, вас не будут осуждать. Я защищу память твоей матери и тебя.

Вовка рыдал.

Рыдал в полном смысле слова. Мужик, еще совсем не пьяный, рыдал.

Нет, не плакал. Именно рыдал. Взахлеб. Как в детстве.

Я начала гладить его по спине. Потом села поближе и прижалась к нему.

Он странно пах. Нет, не противно. Мне показалось, что он пах тем ветром, который мы с ним хватали ртом. Пыльным, с запахом солярки.

Видимо, и Вовка это почувствовал. Он перестал рыдать. Он прижался ко мне и просто, как мне казалось, нюхал меня. Мы снова были с ним в том самом вагоне, и в том самом поезде, который вез нас к счастливому детству.

Я просидела с Вовкой до закрытия кафе.

Он больше ничего не говорил. Он оставался там, на верхней полке, где ветер и счастье.

Официантка подошла и сказала, что кафе закрывается.

Вовка засуетился.

— Я заплачу.

— Не надо. Ты уже заплатил.

Я отдала официантке тысячу рублей.

Мы вышли на улицу. Ленин стоял на том же самом месте, по-прежнему указывая путь к всеобщему счастью, в воздухе кружились окурки и пакеты, подхваченные озорным весенним ветром.

Было грязно. Как всегда в этом городе: неуютно и тоскливо.

Вовка протянул мне какую-то бумажку.

— Зачем?

— Прочитай.

Я развернула. Размашистым почерком врача было написано, что Владимир Покровский направляется на операцию по удалению чего-то там. Мне был непонятен диагноз. Врач, видимо, был виртуозом по написанию подобных документов. Чтобы никто ничего не понял.

— Что это?

— Последняя стадия рака. Не парься. Потому я так и торопился. Прошла жизнь — хотел лишь, чтобы о матери память была светлая. Пусть не говорят о ней гадости. Так получилось. И все.

Я делал все, что мог. Но уже было поздно. Мама была очень хорошая. И никакие мы там не «кровосмесители», хотя и могли бы ими быть. Я не смог. Хотя думаю сейчас, если бы не мои принципы, то, может, и мать бы жила подольше. Она так тяжело перенесла свой уходящий женский возраст. Мама была прекрасна. Я лично в последний раз накрутил ей кудри, чтобы уложить в гроб. Я не знал, что волосы уже становятся непослушными. Их невозможно накрутить. Тогда я просто загнул их так, как они лежали у нее раньше. И в гробу мама снова была молодой. И очень красивой. Очень. Я просидел с ней рядом два дня. Я не спал. Просто смотрел на нее и разговаривал. На похороны пришли ее сотрудники. Не все. На железной дороге она проработала почти 30 лет. Пожалуйста, напиши про нее. Она хорошая. Не такая, как о ней говорят люди. Она просто болела. Прошу тебя!

Вовка уходил, ссутулившись и, как мне показалось, постарев еще на десяток лет. Он тяжело шаркал видавшими виды ботинками, он прятал руки в карманы, он старался стать еще незаметнее и непривлекательнее.

Уходила часть моей жизни. Лучшая часть.

— Милый Вовка, я люблю тебя!

Жаль, я не смогу тебе этого спеть. Даже в шутку.

Вовка умер ровно через неделю после нашей встречи.

Я успела.

Его похоронили рядом с тетей Валей. На фото она именно с теми кудрями, которые я помню.

А Вовкина фотка из танцевального ансамбля. Он исполняет танец вприсядку. Это самый сложный элемент. А он мог. Так его и запечатлел фотограф. Он очень красивый на этом фото. Такой, в которого я когда-то почти влюбилась.

— Милый Вовка, я люблю тебя!

Я люблю воспоминания, связанные с тобой.

Я люблю ветер, я люблю его ощущение в моем распахнутом рту, его перекаты в гортани и наше общее счастье.

И оно будет всегда связано с тобой, Вовка!

Спасибо тебе за встречу.

Тогда и потом.

Ты остался для меня человеком.

Человеком.

И мне все равно, что скажут твои бывшие соседи.