Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

Внушительная кавалькада в плюмажах и доспехах, мы пронеслись над Оберзее. Решетчатые ворота втянулись в каменную глотку, под ногами наших лошадей загрохотал деревянный язык подъемного моста, а стражники у ворот завопили и принялись размахивать шлемами. Я успел разглядеть старинную часовню – конюшню – мрачные дома, – и мы въехали в замковый двор, в объятия встречающих. Смущение на лицах. Всадники спешились, а я в нелепом одиночестве остался сидеть в седле. Маркиз в это время безразлично здоровался со своими придворными. (Женщин было обескураживающе мало, и они в основном стояли в сторонке.) Я увидел, что Мориц фон Винкельбах обнимается со своей вариацией, только ниже и толще оригинала. А вот маркиза никто не обнял. После дворцовых формальностей вокруг него образовалось почтительное и отчужденное пространство, охраняемое фальшивыми улыбками. Герцог не вышел встретить сына.

В ожидании приказаний ваш рассказчик изображал ученого, читая пыльную и маловероятную Историю (которой самой уже было лет сто) герцогства Фельсенгрюнде. В герцогской библиотеке нашлось не так уж много книг по местной тематике, так что я часто отрывался от заковыристой латыни, чтобы рассмотреть картины на панелях между книжными шкафами: неуклюжие изображения дикарей Серебряного века, одетых в львиные шкуры и мускулистых, как Геркулесы, которые дубасили, жарили и пожирали друг друга в общем болоте из мха и слизи. Время от времени из моей груди вырывался тяжелый вздох. Это был мой пятый день в Фельсенгрюнде, и новизна первых впечатлений начала тускнеть.

Мне выделили крошечную келью в восточном крыле замка, над помещениями для прислуги, где я дремал, нес всякую чушь и бодал лицом подушку, дожидаясь момента, когда смогу запить парой глотков пива грубую еду, которую мне приносили угрюмые и подозрительные поварята. На третий день я перестал надеяться, что меня вызовут, и начал исследовать – без разрешения, на свой страх и риск – так называемый Большой дворец: старинный каменный лабиринт, в котором за закрытыми дверьми слышались голоса, и звук шагов разносился по коридорам, в которых, судя по всему, давно не ступала нога человека. Я беспрепятственно заходил (предоставив Историю латинским призракам) в обшитую дубом галерею Большого дворца и заглядывал в Палату собраний, где пыль лежала толстым ковром, не потревоженная ничьими шагами. Но, несмотря на знакомство с лестницами и коридорами, на тайну покоев герцогини, которые герцог запер, со скорбью или облегчением, бог весть; несмотря на возможность огибать стеклянные взгляды часовых и взбираться на крепостные стены, откуда я рассматривал дерн, пурпурные горы и скромные лодки, скользившие по глади Оберзее; несмотря на кажущуюся свободу, я пребывал в тревожной неизвестности. Меня никто не навещал, кроме слуг. Я не решался приблизиться к Мартину Грюненфельдеру, высокому и угрюмому оберкамергеру (последнему представителю благородной дворянской фамилии), который раздавал приказы челяди; я не мог обратиться к косматому казначею, Вильгельму Штрудеру, который жевал за конторкой гусиные перья и частенько с решимостью сварливой карги выбегал из норы своей канцелярии, чтобы отругать помощников и слуг. Что касается моего Альбрехта – или скорее маркиза, – он был постоянно занят, участвовал в совещаниях в герцогских покоях (откуда уже давно не тянулись нити управления) или молился в дворцовой часовне о скорейшем окончании – тем или иным образом – болезни его отца.

Мое предназначение, причина прибытия, никому не сообщались. Судя по тому, как подбирались при моем появлении локти придворных, поклонников у меня здесь появилось немного. От презрительных взглядов волосы у меня на затылке становились дыбом; уши горели от подслушанного или выдуманного злословия.

– Герр Грилли, не так ли?

Я шел по галерее, погруженный в свои мысли. Услышав свое имя, я с удивлением обернулся.

– Да?

Человек в ветхой мантии приподнял шапочку, обнажив лысую веснушчатую макушку. От него пахло уксусом.

– Я Альтманн, – представился он. – Теодор Альтманн, к вашим услугам. – Его нос был так похож на грушу. Сходство было таким полным, что даже глубокая морщина между бровей могла сойти за черенок. Перезрелый нос, казалось, давил на губы, от которых осталась лишь бледная полоска между седыми усами и выступающим подбородком. Белесые слезящиеся глаза изучали мое лицо, без сомнения, делая схожие открытия. – Вижу, вы рассматриваете портреты, – сказал Альтманн. На деревянной загородке, преграждавшей путь в покои герцогини, было два рисунка: неумелые подобия с восковыми лицами, у которых не было даже блеска в уголках глаз, в расплывчатой одежде с мешаниной линий, призванных, без сомнения, изображать изгибы и складки. – Это наша светлой памяти покойная герцогиня. А это, – он указал на черного лохматого человека-быка, – герцога в… хм… лучшие времена. – Теодор Альтманн яростно почесал голову под шапочкой. – Вы… вы из Флоренции, как я понял?

– Я родился во Флоренции. Но с тех пор я много где жил. А вы?

– Из Фельсенгрюнде, здесь родился и вырос. Здесь, в городе. Разумеется, в свое время я много путешествовал. Вы… м-м-м… дружны с маркизом. – Вежливая улыбка исчезла; нос-груша сморщился. – Он, он… как вы… что… м-м-м… чтовас… – Я решился приподнять бровь в ожидании окончания фразы. – Я хочу сказать, зачемвы здесь?

– Я и сам начинаю задаваться этим вопросом. Старик раздосадовано крякнул. Я пытался понять, кто

это, писарь из канцелярии? Или шпион из казначейства, где опасались, что теперь им придется выплачивать дополнительное жалованье? Я решил не обращать внимания на его вопросы. Меня, однако, удивило присутствие здесь этих портретов, явной и значительной связи которых с моим собеседником я не заметил.

– Могу я спросить, герр Грилли, сколько вам лет?

Я сказал. Теодор Альтманн облизнул щеки изнутри, словно нащупывая крошки во рту.

– В том же возрасте, – сказал он, – я поступил на службу.

– И какая это была служба?

– Верная, молодой человек.

Теодор Альтманн обуздал коней своего гнева и шутливым фальцетом пригласил меня прогуляться по замковым стенам. Мы шли – Альтманн на солнце, ваш рассказчик в зубчатой тени – над Гроссе-Вайденланд. Несмотря на настойчивые расспросы, старик ничего не узнал о моей профессии; я же, пользуясь его тягой к откровенности, выпытывал информацию у него.

Оказалось, что между герцогами и их наследниками сохранялось традиционное соперничество. Сегодняшний венценосец – к которому Альтманн испытывал неразделенную любовь – никогда не выказывал особой привязанности к своему сыну. Я спросил, не была ли тому причиной ранняя смерть герцогини вскоре после рождения маркиза.

– Вон, видите там, – сказал Альтманн, переведя разговор на другую тему, – эта крыша. Это дом моих родителей. Там я родился.

У южного бастиона замка Фельсенгрюнде я узнал о склонности герцога к неким «низкородным» – привозным фаворитам, как именовал их Альтманн с ноткой раздражения в голосе, каковую я постарался не заметить, – которая превосходила любовь к своей плоти и крови, к своему сыну. Худшим примером служил Иосия Кох, конюший, доросший до лакея, который склонил свою юную красоту перед страстью герцога. Возмущение Винкельбахов и Грюненфельдеров не знало предела.

– Наши правящие фамилии, – заключил Альтманн, – не привечают выскочек.

Севернее сторожки, когда мы подошли к главной башне – миниатюрному Далибору – и Теодор Альтманн показал мне Вергессенхайт-штрассе («…по которой преступники идут к забвению»), – он сообщил мне, что нос Альбрехта был сломан самим герцогом, его отцом.

– Это общеизвестно, хотя я забыл, в чем была вина мальчика.

Наша прогулка завершилась, и Теодор Альтманн снова набросился на пустынную вошь на своей голове. Он раздраженно спросил меня:

– Как вам показались расписные панели в герцогской библиотеке?

– Вы про дикарей?

– Да, про… хм… ну, не то чтобы дикарей…

Я разгадал тайну Теодора Альтманна и необдуманно высказал свое мнение о его живописи.

На две недели фельсенгрюндский двор, казалось, затаил дыхание. Разговоры, подслушанные мной во время блужданий по замку, касались всяких банальностей и не затрагивали тему болезни герцога. Пока был неясен ее исход, все выжидали, не решаясь ничего предпринять.

Как-то утром я получил приглашение от Мартина Грюненфельдера, оберкамергера, посетить смотр герцогских войск на главной площади. С беспокойством и немалым волнением я оделся в свой лучший нюрнбергский костюм – в камзол из тафты – и присоединился к очереди придворных и сопровождающих, которая уже собиралась перед часовней. От сторожевой башни на Вайдманнер-платц послышался топот марширующих солдат. Теодор Альтманн, оскорбленный придворный художник, подбежал ко мне, непричесанный, со сбившимся набок воротником.