Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

У меня вошло в привычку посещать нового герцога в приватной приемной, где я потчевал его рассказами о художественных собраниях императора Рудольфа. Интерес герцога к подобного рода историям подхлестывал мое – и без того, скажем прямо, богатое – воображение. Разумеется, я умалчивал обо всех проявлениях несостоятельности Рудольфа: о постоянном недостатке средств, о пренебрежении долгом. Моему покровителю нужен был образец для подражания, однажды был случай, когда ради историй тосканского враля он «завернул» своего казначея, Вильгельма Штрудера (с которым я столкнулся в Риттерштубе – он, как всегда, нес в своих испачканных чернилами руках ворох свитков и груз проблем).

– Давай, – сказал Альбрехт Рудольфус, развалившись на подушках. – Рассказывай дальше.

– Да, милорд, и мне еще есть, что рассказывать! Император мудр и милосерден. У него утонченный вкус, и ради пополнения своей коллекции он готов буквально на все. Я помню, когда он приобрел «Праздник венков из роз» Дюрера, то нанял четырех человек, чтобы они на руках перенесли картину, тщательно упакованную и укрепленную на жердях, через горы и не допустили ни малейшего повреждения полотна. Его величество никому не позволяет осматривать свое собрание – если только этот человек не заслужил его особого отношения. Меня самого несколько раз приглашали полюбоваться этими произведениями искусства – гравюрами, рисунками и картинами. Но помимо рукотворных шедевров там есть еще и чудеса природы.

– Покажи мне, Томмазо.

В герцогской библиотеке нашлась небольшая, но зато отборная коллекция книг, приобретенная давным-давно Альбрехтом IX. В частности, там была «Космография» Себастьяна Мюнстера – ее-то я и притащил своему патрону, и раскрыл перед ним, и принялся нанизывать чудищ, что водились в ее пергаментных морях, на гарпун своего указующего перста. Я описывал наиболее выдающиеся образчики, купленные императором у путешественников. Из одного литературного источника, название которого я затрудняюсь теперь привести, я почерпнул сведения про морского епископа, выловленного балтийским рыбаком: он умолял польского короля отпустить его обратно в его просоленный приход. Рудольф заполучил себе похожее создание, но, увы, по прибытии оно оказалось мертвым. На полях «Космографии» я рисовал императорские мандрагоры, вылепленные землей по человеческому образу и подобию; я подделал загадочную подпись, которая, судя по всему, была отпечатана на гранитной плите рукой самой Природы. Часами я сплетал легенды, пока не стал – по своему собственному утверждению – задушевным приятелем венценосного тезки герцога.

– Я напишу императору, – сказал Альбрехт Рудольфус, – как один из его выборщиков. Хочу высказать ему признательность. За то, что мне посчастливилось заполучить твои таланты.

– Разумеется, вы так и поступите, ваша милость. Его секретаря по вопросам искусства зовут Ярослав Майринк. Направьте письмо на его имя.

Мои неофициальные задачи в качестве герцогского изготовителя подделок пока не были определены; официально Альбрехт Рудольфус назначил меня придворным библиотекарем (на то, чтобы составить опись всего содержимого библиотеки, у меня ушло ровно полдня) и поставщиком пищи духовной. Я пока не получал жалованья, если не считать бесплатных харчей. Надеясь закрепить свои позиции – и переехать в более комфортабельное помещение, – я возобновил контакты со своими агентами, с помощью которых я мог бы пополнить герцогскую коллекцию живописи. До сих пор во всем замке я нашел одну-единственную гравюру.

– «Дракон пожирает слуг Кадма». – Альбрехт Рудольфус прочел название на раме и моргнул. – И что ты думаешь, Томас?

Я ответил, что восхищен этим зловещим изображением, поскольку оно отвечает неписаному закону Арчимбольдо о деталях; эту фразу пришлось объяснять отдельно. Множество мифических созданий нуждается в убедительном обличье, и художники, кажется, собирают их по кусочкам – из обрезков, найденных в корыте живодера. Наше ленивое воображение наделяет дракона ящеричным клювом и чешуйчатой шкурой; им недостает свирепой реалистичности Природы. Но в этой гравюре, которую так ценил покойный герцог, драконья морда пугает своей необычностью, в ней присутствует нечто от ягненка; а клыки, вонзающиеся в щеку жертвы, похожи на зубы изголодавшегося ребенка. Я очень внимательно рассмотрел расчлененных жертв: оторванную голову с обнаженной трахеей, тянущиеся лоскуты плоти и агонию, запечатленную на мертвых лицах. Какая дотошность в деталях! Посмотрите, как разрывается кожа второго тела под острыми когтями; как судорожно напряглась свободная нога бедняги. Альбрехт Рудольфус захихикал.

– В детстве я боялся входить в отцовскую спальню.

– Из-за этой гравюры, ваша светлость?

– В зубах этого дракона – вся злоба ада.

– Это равнодушие Природы к Человеку.

– А мне кажется, что Природа его презирает.

– Вы оставите ее в здесь, ваша светлость, хранить ваши сны?

– Нет, перевесим ее в Риттерштубе. Поделимся своими сокровищами с нашими возлюбленными подданными.

Но теперь, когда зловещая гравюра поменяла свое местоположение, возникла необходимость найти ей замену. Я провел два дня, составляя письма Ярославу Майринку в Прагу и Георгу Шпенглеру в Дрезден, где сообщал им о своей необыкновенной удаче и просил их об услуге. Эти письма легли мне на стол, прижатые полированным камнем, в ожидании весны, которая расчистит перевалы.

Иосия Кох, фаворит покойного герцога, был отправлен на пенсию в город. Его обязанности виночерпия и секретаря были доверены прекрасному пажу; это он (молва называла его вдовой виночерпия, намекая на нежную женственность юноши) приходил к моей двери, призывая явиться пред герцогские очи. Я видел намечающийся пушок в уголках его губ и гадал, насколько затянется это особое расположение.

Несколько раз по пути в Большой дворец я встречал художника Теодора Альтманна. Как всегда, он был один, другие честолюбцы опасались открыто ему сочувствовать.

– Старик не может совладать со злостью, – ответил мне Альбрехт Рудольфус, когда я рассказал ему об отчаянии Альт-манна. – Ты же слышал, как он топает ногами в Риттерштубе, добиваясь аудиенции. – Стараясь не насмехаться над коллегой, ваш рассказчик дружелюбно улыбнулся. – Кстати, он всех настраивает против тебя, Томмазо.

– Против меня?

– Ты знаешь, как он тебя называет?

– Боюсь, что ваша светлость мне сейчас сообщит.

– Карликом-выскочкой. – Я не стал осуждать его за этот смех. – Правда смешно? И особенно – в устах этого лизоблюда! И все же рано или поздно он попытается помириться с тобой. Все твердит про заказ, хочет расписать часовню, если я разрешу. Но у него не хватает кистей и красок. Так что ему все равно придется прийти к тебе.

Так случилось, что Теодор Альтманн действительно посетил мою мастерскую. Он стоял у двери и теребил свой воротник. Его лицо искривилось в подобии улыбки. В груди что-то хрипело и клокотало при каждом вдохе.

– Это ваши рисунки, герр Грилли?

– Безусловно, герр Альтманн.

– Вот этот медальон с портретом обергофмейстера… очень похоже.

– Это герцог.

– Ах да! Поразительное сходство. А это ваши замечательные краски… – Когда он провел рукой над драгоценными пигментами, я едва смог подавить дрожь симпатии к собрату-художнику. – Это мумия? Где вы нашли свиные потроха?

– В свинье, герр Альтманн. – Я взгромоздился на стул и наблюдал, как старик бормотал что-то над моими горшочками. Должно быть, он ждал, что я предложу ему работу помощника. Но через какое-то время, удрученный моим молчанием, он поклонился и убрался из моего логова, ни на йоту не продвинувшись в своем намерении. Видите ли, мне от него не было никакого проку. Я уже получил одобрение своего патрона на создание «Книги Добродетелей», призванной прославить достоинства молодого герцога на тридцати двух ксилографиях.

Сейчас я занимался изготовлением набросков, которые гравер смог бы перенести на дерево. Я начал с изображения грозного отца герцога – на псовой охоте. В отдалении, за крепостными стенами, его возлюбленная супруга гладила свой округлившийся живот. Следующая гравюра должна была запечатлеть святую матушку герцога (которую я срисовал с топорного портрета кисти Альтманна) с сыном на руках, который держал в пухлых пальчиках щегла, на манер некоторых младенцев Иисусов. Третья гравюра изображала Альбрехта, утешающего овдовевшего отца; четвертая – скорбный конец самого отца. С этого момента облаченному доверием читателю представлялась возможность оценить многочисленные таланты моего патрона. Вот он – ученый, повелитель безбрежной мысли, восседающий перед грудами древних томов; потом – государственный деятель, посещающий со свитой Имперское Собрание; теперь – охотник, пронзающий оленя копьем, или рыболов, вытягивающий щуку из озера, или фехтовальщик, заключающий соперников в клетку их собственных мечей. А потом настоящий герцог – во время очередного осмотра своего войска в компании с вашим покорным слугой – предложил включить в книгу погрудные портреты всех членов ордена святого Варфоломея. Я решился высказать надежду, что, учитывая мои труды, может быть, там найдется место и для моей скромной персоны.