Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

– Это незаметно при свечах, ваше величество, но там торчат два волоска. Как щетина, смотрите.

– Спасибо, фройляйн, я верю вам на слово.

Но Гретель была рада возможности освежиться и воспротивилась моим мягким попыткам вернуть грудь на место. Она даже пригрозила – ввиду чудесной ночи и жара от свечей – выпростать и вторую сестричку. Анна встала из-за стола, по-прежнему исполненная благородных манер, и решительными движениями запихнула грудь Гретель обратно в корсет. Гретель тяжко вздохнула, но не стала ни мешать, ни помогать. Я потянулся за остатками вина, пытаясь разрядить обстановку, когда из уст Альбрехта вылетел сдавленный стон. Он прижался к столу, скрестив руки под столом, словно у него болел живот. Его глаза вылезали из орбит.

– Мне надо…

– Ваша светлость?

–  Пожалуйста, – сказал Альбрехт. Он схватил меня за руку с немой мольбой.

Итак, своей невоспитанностью Гретель положила конец веселью. Надо было спасать положение. Я поднялся и как мог непринужденно объявил, что собираюсь покинуть застолье.

– Гретель, дорогуша, ты составишь мне компанию? Давай насладимся тихими ночными часами вдвоем. В комнате для гостей.

Анна первой поняла намек и, пробившись через множество складок пышной юбки, ущипнула подругу.

– Ай! – возмущенно воскликнула Гретель, но потом, догадавшись, в чем дело, поднялась с подушек.

– Ваша светлость, желаю вам доброй ночи. – Альбрехт, наблюдая за моим исходом, прикусил губу. – Гретель?

– Иду, иду.

Наш уход ознаменовался быстрым обменом поклонами и реверансами. В притворном опьянении я покачнулся и положил руку Гретель на зад. Гретель восстановила равновесие, опершись о мою голову. Должно быть, мы выглядели нелепо: карлик и великанша, уходящие в ночную тьму. Что может быть лучше для робкого девственника, чем вид двух образчиков телесного несовершенства, собирающихся предаться плотским утехам? У двери в «комнату для гостей» (которая недавно была конюшней) я оглянулся и увидел, что Анна пересела поближе к Альбрехту и поднесла к его губам свой бокал.

– Не обижайся, – шепнул я Гретель. – На вкус и цвет… – Но мое объяснение выбора Альбрехта осталось незамеченным. Гретель выбралась из своего платья и зарылась в чистую кучку соломы.

В деревянных стенах не было никаких щелок, так что я не мог наблюдать за успехами Анны. Из комнаты не доносилось никаких звуков, кроме звона бокалов. Потом я отчетливо услышал гулкий топот ног, поднимавшихся по лестнице к моей спальне. Я предварительно взбил свой соломенный матрас и лежал теперь в полутьме, выбирая блох, пока в глазах не начало двоиться. На этом матрасе мы с Людольфом Бресдином спали вдвоем, поэтому я нисколечко не сомневался в его способности уместить на себе более крупных клиентов. У меня за спиной раздавался храп Гретель: оглушительный грохот, словно кто-то катил бочки по наклонной плоскости. Я носился как заведенный с самого утра, чтобы успеть все подготовить. Работа маленького сутенера была окончена, и он погрузился, как камень, в пучину сна.

Проснувшись, я обнаружил, что день уже вошел в силу. Наклонный столб света пометил мой лоб. Я приподнялся на локтях, выскользнув из-под небесного благословения, и, пару раз чихнув, увидел сброшенную Гретель гору одежды и промятую ее телесами кучу соломы, ее ночное ложе. Не получив ответа на зов, я выполз на четвереньках в коридор.

Стол громоздился посреди комнаты, как мы его и оставили. Услышав мое приближение, с него катапультировалась команда мышей. В поисках убежища они метались по комнате, словно их тягали за ниточки.

Я осторожно поднялся наверх, мягко ступая по лестнице, чтобы доски не скрипели; открыл дверь и увидел – по порядку – пару белых чулок, разбросанных по полу; сваленные друг на друга туфли; бордовые штаны Альбрехта, провисшие, как палая слива; сброшенный Анной корсет. Из-под холщовой простыни торчали три пары ног. Нос Гретель упирался в шею Анны. Плоские груди последней холодными блинами висели на ребрах, на которых к тому же покоилась пухлая рука Гретель. Я вспомнил кислое дыхание шлюх, воздух, подернутый гнилью, которую я вдыхал, как сладчайший из ароматов. Теперь вместо меня с ними возлежал Альбрехт Фельсенгрюндский, окоченевший, как труп, лишенный одежды и оттесненный пухлыми ягодицами Гретель на самый край матраса. Женщины стащили с него одеяло, разделив его между собой, так что у Альбрехта были прикрыты только ноги. Я поймал себя на том, что рассматриваю сморщенный моллюск его мужественности и неожиданно пышные волосы на упругой мошонке. Руки у него покрылись гусиной кожей. По животу, словно рябь, пробежала зябкая дрожь (может быть, это ему стало холодно от моего взгляда?). Я хотел подойти ближе – чтобы осмотреть простыни в поисках признаков успешного завершения предприятия, – но потом передумал. Пересказ всех подробностей входил в плату, так что мне нужно было лишь подождать; в мои планы вовсе не входило, чтобы Альбрехт проснулся и застал меня за разглядыванием его мужского достоинства. Поэтому я удалился, пятясь к выходу, как придворный – перед императором, и закрыл за собой дверь, мягко щелкнув защелкой.

Когда спустя где-то час Альбрехт спустился вниз, женщины еще спали. Он оделся и попытался пригладить – может быть, даже собственной слюной, – упрямый вихор на затылке. Я настежь открыл дверь лачуги, чтобы впустить солнце, и в его трезвом свете наблюдал разочарование маркиза; ведь стол был похож на разграбленный могильник, ковер попорчен молью, подушки, взятые напрокат у венецианца, роняли пух, а поверх всего этого лежала пыль и соломинки.

Я ничего не сказал, занятый последней буханкой хлеба. Альбрехт молча сел в кресло. Я дал ему немного хлеба и курятины, он взял их, не глядя, а потом долго и не без удивления рассматривал их у себя руках.

– Я их не тронул, – сказал он.

– Я вам верю. Хотя ничего зазорного в этом не было бы. Красотой надо делиться, ваша милость, и раз уж мужчины не могут похвастаться красотой, им приходится приобщаться к ней через прекрасный пол.

Господне воинство, я подмигнул парню! Альбрехт перевел взгляд со стакана на мою грудь, с груди – на лестницу и обратно – на свой стакан. Позже, вернувшись домой, я узнаю у Анны детали его совращения: после моего с Гретель ухода Альбрехт последовал за Анной в постель, она вела его за руку, как ведут ребенка – показаться нелюбимому родственнику. Выпитое вино и опытность Анны привели к тому, что, едва сняв одежду, маркиз уже был полностью готов – настолько готов, что разрядил свою аркебузу, как только Анна разделась. Преждевременно расставшись со своей драгоценной жидкостью, маркиз был безутешен. Весь обширный профессиональный арсенал Анны не смог подвигнуть его на вторую попытку. Женская страна, с ее привлекательными возвышениями и плодородными впадинами, больше его, кажется, не интересовала. Он побоялся проникнуть даже пальцем в ее тайну, в ее парадные черные двери, в ее упругие глубины.

– Можно было бы все так и оставить – и с большим удовольствием, – но тогда бы тыне получил то, за что платил. Потому я спустилась и позвала Гретель.

Читатель, мне стоило бы попросить своих нежных голубок – больше того, умолять их на коленях – повторить их воркование, достойное пера Сапфо. Сокрытый, как он полагал, за завесой их страсти Альбрехт быстро восстановил потенцию. Он честно работал над собой, пока все три участника не успокоились, добившись притворного или подлинного удовлетворения. Это извращение наверняка пустит корни в распаленном воображении маркиза. Подсказанное искусными шлюхами, оно станет краеугольным мифом его эротической жизни, а я буду его закулисным садовником и культиватором.

Альбрехт вздохнул с облегчением, только когда я закрыл за нами дверь моего дома. Ужасная перспектива увидеть женщин, спускающихся из спальни, чтобы поприветствовать нас, испортила его жалкий завтрак. Кстати, из-за его робости я так и остался голодным, не успев съесть холодную сосиску.

– Боги улыбаются нам, – сказал я, обращаясь к голубому небу.

Маркиз что-то буркнул в ответ и едва глянул вверх. Бок о бок мы повторили вчерашний путь, но в обратном направлении. Я подобрал с обочины брошенную им ветку ясеня, но Альбрехт не обратил на нее внимания: сегодня лопухи и маки останутся при своих головах. Дважды маркиз останавливался, прислушиваясь к бурчанию в желудке и открывая рот. Третий приступ завершился долгожданным очищением. Прислонившись к дубу, он рыгал и кашлял, извергая огромные количества полупереваренной массы – сколько животных погибло зазря. Я оставил его разевать рот над извергнутым завтраком и отправился в гущу травы искать родник. Но окрик Альбрехта вернул меня обратно. Поднимаясь на ноги, он объявил, что ему уже хорошо, большое спасибо, он более-менее пришел в себя.

За полмили до Фрауэнторских ворот я приготовился произнести отрепетированное признание. У Любоша Храбала и братьев Мушеков я узнал, что, для того, чтобы заручиться доверием жертвы, жулик должен вовлечь ее в свой заговор. Разве я не владел страшной тайной любовных похождений Альбрехта? И будет лишь справедливо раскрыть ему из солидарности свой секрет.