Румбы фантастики - Виталий Севастьянов

«Худо дело», — успел подумать десантник, и в этот момент опора ушла у него из-под ног…

Андрей открыл глаза. Над ним склонилось знакомое безбровое лицо. Глаза часто-часто помаргивали.

«Флорес, — узнал десантник. — Похоже, что-то со мной стряслось. И достаточно серьезное. Уж очень наш Айболит встревожен…»

— Очнулся? — не скрывая облегчения, заговорил врач. — Ну, брат!.. И перепугал же ты меня…

Андрей вспомнил расширившиеся глаза Карпова, гримасу боли на лице Варги…

— Все в порядке, — словно угадал его мысли Флорес. — Ребята в порядке, корабль в порядке. Одного тебя помяло. Задал ты мне задачку! Семьдесят восемь часов клинической смерти, почти четыре месяца беспамятства в анабиозе! Я уж думал, до самой Земли не очнешься.

Привстав на локтях, Андрей испуганно посмотрел на врача, потом медленно поднес к глазам левое запястье. Бирюзовый огонек браслета не светился.

Над космодромом имени Ивана Ефремова всегда дует ветер. Он первым встречает людей, вернувшихся из космического полета, и прикосновение его сухой ладони кажется истосковавшимся по Земле космонавтам нетерпеливой лаской родной планеты…

Андрей последним спустился по трапу. Разведчиков давно не встречают официальные комиссии. Командир отряда, бригада механиков и, конечно, родные и близкие люди. Его не будет встречать никто. Андрей шел чуть в стороне от оживленных товарищей, сбивая ногами засыхающие шарики соцветий полыни. Что ж, Мыслин может быть доволен. Эксперимент удался на славу… И винить в этом некого…

Андрей поднял голову. Неподалеку, напряженно глядя ему в лицо, стояла Цветана. Ее волосы пахли полынью и ветром, а он все прижимался к ним губами, боясь оторваться, и в голове неотступно билась одна и та же мысль: «Как же так? Как?»

…Олег Петрович стоял у окна, постукивая длинными пальцами по прозрачному стеклу.

Андрей закончил свой рассказ-отчет и, помолчав немного, спросил:

— Выходит, подвел ваш прибор? Не удался эксперимент? И, простите, если мои слова прозвучат жестоко, но меня эта неудача только радует.

Мыслин оторвался от окна и повернулся к десантнику. С удивлением Андрей увидел улыбку на его лице.

— Меня тоже радует, Андрей Васильевич. Тем более, что вы не правы. Эксперимент удался. Удался на все сто процентов и даже больше. Вот вы сегодня упомянули встречный ветер. А мне подумалось, что время, река времени — ведь это тоже встречный ветер для человечества. Оно очищает от скверны, уносит все лишнее, наносное, оставляет лишь те качества, что и позволяют называться нам Человеком. Человеком с большой буквы. Прибор прекрасно сработал. Но, оказывается, чтобы что-либо стерлось из памяти, нужно, чтобы сам человек хотел или был готов об этом забыть. Понимаете — сам хотел! Все, что нам дорого, — навсегда останется с нами. И любой ветер здесь бессилен.

Александр Скрягин

Свой спрос

Олег Александрович возвращался домой с похорон. Олегу Александровичу не впервой приходилось стоять в почетном карауле с траурной красно-черной повязкой на рукаве, но ни одна смерть не потрясала его так, как эта. Поэтому, возвращаясь с кладбища, он не сел вместе со всеми в заказанный автобус, а пошел пешком, так как во время ходьбы ему думалось лучше всего.

Он шел старыми окраинными улочками города. Стоял чудесный предвечерний час в самой середине лета. Тихо шумели тяжелой листвой июльские тополя, и воздух был таким ласковым и душистым, что, казалось, ничего лучшего на свете просто не может быть.

Навстречу ему по старому, в извилистых трещинах тротуару изредка стучали каблучки юных жительниц города. Они с любопытством поглядывали на интересного, в хорошо сшитом черном костюме немолодого мужчину, который, заложив руки за спину, неторопливо и задумчиво брел по улице. Как ни подавлен был Олег Александрович, но он автоматически, по привычке, фиксировал это, и ему было приятно их внимание.

Суровые старухи на лавках и завалинках замолкали при его приближении и долго провожали взглядами необычную для этих улиц представительную фигуру. И только дети, не обращая ни на что внимания, продолжали звенеть вокруг Олега Александровича в своем удивительно прекрасном и не доступном ни для кого, кроме них, мире.

Эта смерть потрясла его не потому, что умерший был ему особенно близок. Как раз нет: они даже не были друзьями, так, хорошие знакомые, приходилось часто встречаться в официальной обстановке, в одних и тех же компаниях — вот и все. И не потому, что он умер рано — ему не было и пятидесяти, и он был на десять лет моложе Олега Александровича. Эта смерть потрясла его потому, что никак не связывалась с покойным. От него можно было ожидать всего, но только не этого.

Вероятно, дело было в том, что умерший обладал редкой по силе способностью цинично высмеивать любую серьезную вещь, и невольно ожидалось, что это произойдет даже со смертью, которая при встрече с ним потеряет всю свою серьезность, способность внушать ужас и превратится, как и все остальное, лишь в объект для его пошлых шуток.

А может быть, так казалось потому, что преждевременная смерть чаще всего уносит людей хороших, которым бы еще жить да жить на радость и пользу людям, и старательно щадит тех, кто этого явно не заслуживает, она как будто нарочно не хочет быть справедливой. Умерший же всю жизнь свою жил только для самого себя и хорошим человеком не был.

«И все же он заслужил свое, — думал Олег Александрович, — вот он умер на вершине своих успехов, достигнув почти предельно возможного материального благополучия — директор фирменного магазина, собственная машина, двухэтажная дача, финский гарнитур, за обедом — икра и коньяк. И вот он умер, и, кроме жены и детей, ни у кого в глазах нет искреннего сожаления…

Ну, а когда я умру, что же скажут обо мне?» — спросил он себя, пытаясь представить реакцию окружающих на свою смерть и сравнить ее с реакцией на смерть покойного.

«Хороший был человек, — произнесла в его сознании какая-то неясная фигура, видимо, представляющая собой всех его знакомых разом и более всего смахивающая на его ближайшего друга и немного соперника по популярности в городе Володю Левандовского. — Десять лет институтом руководил! При нем в институте дела шли без сучка, без задоринки. Не то, что до него — склоки да скандалы. Умел с людьми работать: где по-хорошему, а где мог и нажать. При нем с институтом в городе стали считаться. И вообще, порядочный был человек. Не зазнайка. Есть такие, только выбьются в начальники, и уже друзья — не друзья. А он и когда директором института стал, нисколько не изменился… Что говорить, — хороший был человек!..» — подвел итог Олег Александрович. — «Да, многие наверняка по-настоящему пожалеют!.. — с чувством глубокого сожаления вздохнул он о себе.

— А ведь уже немного осталось до отправления туда… Куда? Никуда! — приняли безрадостное направление его мысли. — Ему скоро шестьдесят. Пенсионный возраст. И давление — не очень… И сердце побаливает. Вот так же в один прекрасный момент, как у покойного, — острая сердечная недостаточность, и — все!»

«Хорошо хоть не мучиться. Это все-таки не рак… — подумал он и сам над собой усмехнулся: — Вот человек, хоть в чем найдет хорошую сторону!»

Внезапно Олег Александрович ощутил, как что-то вокруг него изменилось, и через мгновение понял, что изменилось не вне, изменилось в нем самом. Он почувствовал себя так, будто, стоя в лифте, начал стремительно падать вниз.

«Неужели это оно?» — успел подумать и потерял сознание.

Мир вернулся к нему чернотой — непроглядной, сочной, вибрирующей, как при демонстрации в цветном телевизоре черного цвета. Чернота прыгнула несколько раз словно шторка в затворе фотоаппарата, показав за собой на мгновение что-то пестрое, и наконец совсем исчезла, и перед глазами Олега Александровича встала до неправдоподобности яркая картина. Прямо перед ним за низким, словно бы журнальным, столиком сидели двое молодых мужчин, которых он явно где-то встречал, но только не мог вспомнить — где. А за их спинами до самого горизонта расстилался чудесный утренний мир. По уходящей вдаль желтой равнине были разбросаны группами и поодиночке деревья, освещенные восходящим солнцем, текла куда-то в манящую даль серебристая река, и плыли по ласковому голубому небу летние облака…

Наверное, он сидел за этим низким столиком напротив, но не ощущал ни стула под собой, ни своих рук, ни ног — ничего, словно все органы чувств, кроме зрения, у него были отключены. Картина, открывшаяся перед ним, была настолько сочная, красочная, необычная, что Олег Александрович сразу понял, что это не больница, и не санаторий, куда он мог попасть после случившегося, и вообще не тот мир, где он привык жить. И у него мелькнула шальная мысль: «Уж не на том ли я свете? Черт возьми, неужели он все-таки есть, и мы так сильно ошибались на этот счет…»